Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Здравствуйте, Семен Спиридонович! Добрый день! — наперебой ответили те. Видимо, они хорошо знали этого человека и уважали его.
— Кто это? — спросил я Пашу Травкину.
— Семен-то Спиридонович? А ты не знаешь? Да это же наш секретарь райкома партии… — И белозубо рассмеялась чему-то. — Ох и хороший человек!
К нам подошел Николай Иванович. Лицо у него было озабоченное, брови насупленные.
— Смелков, — позвал он, — отойдем-ка в сторонку, дело есть.
— Секрет, Николай Иванович? — с озорными нотками в голосе спросила Паша, и в диковатых глазах ее вспыхнули белые смешинки. — А мне можно?
— Перестань, Травкина, — досадливо отмахнулся Николай Иванович. — Вечно ты не в свои сани лезешь… Не до тебя.
Мы отошли. Николай Иванович спросил:
— Твоих рук дело? Ты организатор?
— Что? Какой организатор? — с недоумением спросил я. — Не понимаю, о чем вы говорите.
— Брось вилять, говори прямо, — сморщился, как от зубной боли, председатель. — Ты же мужчина в конце концов…
— Но я правду говорю, Николай Иванович, не знаю, о чем вы…
Председатель подозрительно посмотрел на меня и озабоченно хмыкнул:
— Кто организовал письмо в райком на Гаврилова? Видишь, сам Соловьев приехал…
Я обернулся. Соловьев разговаривал с женщинами.
— Ну? — нетерпеливо спросил Николай Иванович.
— Не знаю, — глядя прямо ему в глаза, ответил я. — Честное слово, не знаю… Но подписался бы под таким письмом, если в нем все правильно.
— Молод еще рассуждать, — буркнул председатель и, круто повернувшись, быстро зашагал на своих коротких сильных ногах к Соловьеву.
Паша встретила меня лукавой улыбкой. Придвинувшись, шепотом спросила:
— О чем он спрашивал?
— Да так, — нехотя ответил я. — По делу спрашивал…
В это время подбежал Валька Шпик.
— Слышали? — закричал он. — Сегодня вечером колхозное собрание… Пойдем?
Я пожал плечами.
— Зачем?
Валька удивился.
— Как зачем? Интересно же… Послушаем, что говорить будут, мы все-таки тоже в колхозе работаем.
— Колхозник, — засмеялась Паша. — Без году неделя…
Собрание состоялось в тесном сельском клубе с маленькой сценой, на которой еле-еле разместился президиум. В помещении стояла такая духота, было так накурено, что просто нечем дышать. Вышли мы из клуба далеко за полночь. Кричали первые петухи, все небо было усыпано непривычно большими и яркими звездами. Валька Шпик засмеялся:
— А как дед Егор костерил Гаврилова!.. «Таких безобразиев нигде не найдешь, едри твою корень! Мысленно ли дело, чтоб хлеб убирать пятьдесят ден! А бригадир наш, а? Горлопан несчастный, едри твою корень!..»
Валька так славно подражал старику, что я невольно опять представил его на сцене и засмеялся тоже. Дед Егор был все в том же шубнячке, в валенках, шапку держал в руках. Произнося свою горячую и несколько путаную речь, старик взмахивал шапкой, переминался с ноги на ногу, и поэтому казалось, что он приплясывает под мелодию, которую слышал только он один. Потом выступали женщины, говорили о войне, о похоронках, о хлебе, начавшем прорастать на току, на чем свет ругали бригадира и со всей своей женской прямотой и непримиримостью требовали «убрать его от руководства».
Гаврилова «убрали», а бригадиром избрали тетю Еню… Никогда не забуду ее доброе лицо, растерянные глаза и руки, жилистые, много поработавшие руки, которые она не знала куда деть и которые, наверное, были лишними в ту минуту, когда тетя Еня вышла на сцену. Она хотела что-то сказать, но губы у нее вдруг задрожали, и, прикрыв их концом платка, тетя Еня склонилась в глубоком поясном поклоне… Как ей аплодировали!
— И все-таки малость неясно, — помолчав, опять заговорил Валька. — Кто же написал письмо в райком партии?
— Не все равно? Главное, правду написал…
— Но кто же? — воскликнул Валька.
И вдруг подал голос Арик:
— Письмо написала Паша Травкина…
Это было так неожиданно, что я остановился.
35
В полукилометре от полевого стана, одинокий, суровый, поросший седой полынью, возвышается древний курган. Часто я наблюдал, как на его вершину опускался степной орлик, и, нескладно пошевелив своими темными крыльями, застывал, как каменное изваяние, и сидел часами, застывший и величавый в своей непонятной неподвижности. Проходило время, и Орлик, оттолкнувшись от земли сильными голенастыми ногами, неожиданно срывался с кургана, низко парил по-над степью и, тяжело и редко взмахивая сильными крыльями, набирал высоту. Он становился все меньше и меньше, словно утопал в синеве неба, и наконец превращался в черный крестик, а иногда просто исчезал в слепящих лучах дня…
Солнце опустилось уже к самому горизонту, когда я взошел на курган. Взошел и остановился потрясенный…
Там, где солнце устраивалось на покой, клубились фиолетовые тучи и края их, подсвеченные снизу, горели оранжевым пламенем, а сквозь разрывы туч, где-то позади них, прорывались белыми столбами лучи и исчезали в темнеющей беспредельной высоте неба…
Порывистый холодный ветер, настоянный на горьком аромате увядающих трав, плещет в лицо, шевелит в степи неясные тревожные тени, посвистывает у ног, пригибая к земле жесткие и гибкие стебли ковыля.
Родная земля!
Вот здесь под моими ногами, наверное, лежит прах моего далекого предка-степняка. Может быть, пришли сюда враги, охочие до чужого добра, собрал он свою дружину и ударил на них, предпочтя славную смерть в лихой битве за свободу позору рабства.
Где-то здесь совсем недавно прошли лихие полки чапаевцев, освобождая тебя от белогвардейской нечисти… Ты ждала их… Приходили сюда мужики с сохами, сеяли хлеб, горький пот заливал им глаза, жесткие спины, выгнувшиеся от напряжения, палил зной. Ты дарила их щедростью своей, но они не видели ее — злые люди присваивали все себе — те, кто никогда не знал, что такое тяжелый и радостный, беспросветный и светлый труд хлебороба. И вновь лилась кровь в беспощадной битве за свободу… Зверски были замучены дети твои — землеведцы-старики Быковников и Меньшов, и ты приняла их… Пал мой дед, пал Чапаев, пали миллионы других… Пали, но наконец-то освободили тебя… Расскажи мне о них, земля!..
Родная земля!..
Вон там, на востоке, где гаснет утомившееся за день солнце, гремит канонада… Это недалеко отсюда… Там, в приволжской степи, идет гигантская битва… Враги вновь пришли полонить тебя, и вновь потомки славянина, захороненного вот здесь, идут на смертельный бой, чтобы никогда — слышишь, никогда! — не топтать тебя ноге завоевателя… Там бьется мой отец, бьются его товарищи, там, с ними, мое сердце… И многих, многих ты приняла в себя, земля…
О чем-то шепчется у моих ног ветер. В степи сгустились тени, солнце скрылось за горизонтом, догорает вишневый закат. В потемневшем небе появились звезды —
