2009, №1 - Журнал «Если»

– Молодая недотрога снова победила!

Но я знала ее лучше остальных. Отнюдь не отвращение к любви делало мою подругу такой сдержанной и осторожной. Речь шла об изобилии любви, перехлестывавшей через край и куда более необъятной, чем могут себе позволить такие, как мы, ибо мы живем в пампасах, где нас едят наши же кузены.

Любовь пришла к Ливизе одной теплой ночью, когда луна казалась лужицей пролитого молока. Она никогда не согласилась бы на поспешное соитие с распаленным мужчиной только потому, что воздух в этот момент был насыщен горячими гормонами. Думаю, все дело в игре молочного света в черных глазах, чуть заметно вздернутой верхней губе и долгой, запутанной беседе о природе этой жизни и ее последствиях.

Мы рождены не для любви. Наша участь – спариться, после чего немного постоять бок о бок, согревая друг друга, а потом забыть.

Интересно, кто отец вот этого?..

А вот Ливиза помнила. И не смогла забыть. Она никому не называла его имени, хотя почти все знали, кто он. Иногда я замечала, как она поворачивает голову к кругу Великих, и в глазах плещется нежность. Они галопировали по полю, играя в хедбол, или серьезно толковали о смазке для осей. Никто не смотрел в ее сторону, но она так и лучилась любовью, а взгляд был неуклонно устремлен на одного из них.

Как-то ночью Ливиза дернула меня за гриву.

– Аква, я скоро рожу, – призналась она с вымученной улыбкой, словно поражалась абсурдности такого события.

– О, Ливиза, до чего же чудесно! Почему ты не рассказала мне, как это случилось?

Она удивленно и очень громко фыркнула, так что звук эхом перекатился в воздухе.

– Самым обычным образом, подружка.

– Нет, но… ты знаешь! Я ни с кем тебя не видела!

Ливиза внезапно застыла:

– Разумеется, нет.

– Но ты знаешь, кто он?

Ее лицо залило молочным светом.

– Да. О, да.

Как ни странно, Ливиза тянулась к Предкам сильнее, чем остальные мои соплеменники, и одновременно была ближе всех к животным. Она словно разрывалась в двух направлениях: земля и звезды. Ночь вокруг нас дымилась бесчисленными соитиями, и меня тоже захватило общее настроение. Тогда я была молодой кобылкой, с широкими бедрами и узкими щиколотками. На ходу я перебирала стебли травы, как струны арфы, и все жеребцы из высшего круга подходили и обнюхивали меня. Я удивлялась самой себе. О, я была доступна всем и каждому! Один за другим, один за другим, один…

Я возвращалась, чувствуя себя начисто вытоптанным пастбищем, а она лежала на земле, всем довольная и готовая приветствовать меня. Я покусывала ее за ухо, которое конвульсивно дергалось, словно отгоняя муху, а потом клала голову на ее ягодицы и засыпала.

– Ты странная, – бормотала я, закрывая глаза. – Но будешь добра к моим детям. Мы устроим прекрасный дом.

Я знала, что она полюбит моих детей, как своих собственных.

В том году засушливый сезон так и не наступил. Правда, немного похолодало, и днем уже не так часто шли дожди, но трава не посерела. Когда мы вставали, на ней переливались капли росы, сверкающей и почти ледяной. По ночам иногда моросило, и недолгий дождик был подобен короткой нежной ласке. На этот раз струи ливня не били по крыше нашего павильона. Я помню опущенные ставни, запах травы и теплое дыхание подруги на моих боках.

– Я тоже беременна, – со смешком объявила я несколько недель спустя, гордая и взволнованная. Что же, я была молода. Тогда мне шел четвертый год. И я чувствовала, как толкается в животе мое дитя.

Мы с Ливизой вместе посмеялись.

Морозы по-прежнему не наступали. На траву не садился иней, от которого обычно ноют зубы. Мы ждали резкого похолодания, но оно все не приходило.

– Не припоминаю такого странного года, – переговаривались старухи. Они радовались больше всех, потому что их съедали именно во время переселений.

Тот год! Мы варили овсянку для беззубых. И постоянно прихорашивались: бисер, банты, ожерелья, шали и красивые шляпы из травы. Ливиза любила слушать песни, которые я сочиняла: первое, среднее и последнее слова каждой строчки рифмовались. Она фыркала, потряхивала гривой и повторяла:

– Как ты это сделала? До чего же умно!

Мы гладили животы друг друга, особенно набухшие соски. Ливиза ненавидела свои, огромные, как баклажаны.

– Фу! Какие гигантские! Никто не сказал мне, что они будут мешать на каждом шагу!

Они болели от прилива молока, которое стало сочиться уже в начале беременности. Вокруг нее каждое утро вертелись бельчата, и Ливиза совершенно спокойно позволяла им сосать себя, приговаривая:

– Когда появится мое дитя, вам придется ждать своей очереди.

Шли дни и ночи, быстрые, как взмахи птичьих крыльев. Ливиза немного раздалась, но не настолько, чтобы отказаться от обязанностей стража. И родила она рано, всего через девять месяцев, в самой середине зимы, в темном феверу, неожиданно для всех. Я спала, когда Ливиза потерлась шеей о мое лицо. Я открыла глаза.

– Позови Грэму, – попросила она.

Грэма была повитухой из лошадей высшего ранга.

Я ошеломленно уставилась на нее. Неужели она рожает? Но сроки еще не вышли, да и повитухи не запаслись маслом и настоянной на древесной коре водой.

– Почему именно сейчас? Что стряслось?

К тому времени, когда мы вернулись, Ливиза уже опросталась. Напряглась разок, и малыш вывалился на землю: маленький комочек воды, кожи и смазки лежал у самых ее ягодиц. Малыш был крохотным, не доходил мне даже до колена, с белой гривкой и покрытый мягким оранжевым пушком, таким легким, что бедняжка казался безволосым. Никаких челюстей. Как он станет перемалывать траву? Конечности в мягких складках, словно облачка. Грэма молча подняла его ножки. На передних не было копыт, только пальцы, а задние походили на большие мягкие рукавички. Нет, не урод: стройный и по-своему прекрасный. Но хрупкий, беззащитный и уж никак не поможет Ливизе подняться выше по иерархической лестнице. В жизни своей не видела ребенка с таким количеством наследственных признаков. Грэма принялась вылизывать его. Я взглянула в личико бедняжки и увидела кожу сквозь реденькие волоски на щеках.

– Привет. Я твоя названая мама. Тебя зовут Кауэй. Да, так и есть, ты Кауэй.

Невидящий взгляд. Он не умел говорить. И почти не способен двигаться. Пришлось поднять его руками. Зубами схватиться было не за что. Ни шкуры, ни меха.

Я уложила малыша рядом с Ливизой, и ее лицо просияло любовью.

– Как он прекрасен!

Грэма мотнула головой в сторону перегородки. Мы вышли наружу.

– Я слыхала о таких детях. Иногда это случается. Наследственности сходятся, как при тасовке карточной колоды. Он не научится говорить до двух лет. А ходить будет не раньше трех-четырех!

Четырех?!

Я вспомнила о наших постоянных кочевках.

Грэма пожала плечами.

– Они живут довольно долго, если благополучно минуют пору детства. Лет до пятидесяти.

Я уже хотела спросить, почему до сих пор не видела ни одного такого, но вдруг сообразила, в чем дело. Они не задерживаются в нашем мире, эти нежные ангелоподобные существа.

Потому что непременно попадаются кому-то в зубы.

Моя маленькая Чува родилась два месяца спустя. Какая мерзость эти роды! Я думала, что вынесу все, а вместо этого билась, брыкалась и ржала, словно жеребец, возжелавший кобылу. И обещала себе: больше никогда не пойду на такое.

– Ну же, малышка, давай, дорогая, – уговаривала Ливиза, подталкивая меня носом, словно загоняя отбившуюся от табуна кобылку. – Все скоро закончится. Только тужься посильнее.

К тому времени Грэма стала нам другом: по-моему, она оценила благоразумие и рассудительность Ливизы.

– Слушай, что она говорит, – велела Грэма.

И наконец вытащила моего первенца: рыжевато-коричневую, тощую, длинноногую и неуклюжую дочь. Ливиза подхватила новорожденную, вылизала досуха, вдохнула в ноздри воздух и поднесла к моему лицу.

– Это твоя прелестная мама.

Чува с осмысленной любовью взглянула на меня и улыбнулась.

Грэма тихо заржала, что дало толчок всеобщим поздравлениям с днем рождения. Кое-кто из подружек подошел ближе, чтобы рассмотреть мое чудесное дитя, и просунул головы в раздвинутые занавески. Все хором фыркали, мотали гривами и покусывали шейку Чувы.

– Давай, малышка. Поднимайся! – уговаривали они. Именно это соседки и хотели наблюдать собственными глазами.

Ливиза осторожно поставила Чуву на хрупкие, неуклюжие, трогательные ножки и повела ко мне. Мой ребенок пошатнулся и рухнул, как груда хвороста, в теплое убежище моего живота.

Ливиза положила Кауэя перед носом Чувы.

– А это твой маленький названый братец Кауэй.

– Кауэй, – повторила Чува.

Теперь в нашей семье стало четверо.

Целый год мы никуда не кочевали. Жеребята, покачиваясь и спотыкаясь, бродили по траве, где им не грозили клыки хищников. Старики нежились под солнышком и сплетничали. Наступило лето с дождями и грозами. Потом дни стали короче и холоднее.