Ресторан «Березка» (сборник) - Евгений Попов

И ведь только в деревне, за городом так сипит чайник, закипающий на чугунной плите, и такой густой пар поднимается над отварной картошкой – только в деревне. И не мифотворчество это, а имеет вполне материалистическое объяснение: такова конструкция. Конструкция дома с печным отоплением, конструкция плиты, работающей на дровах и торфяном брикете, конструкция этой жизни с палисадничком. Вязкое время, тишина до звона в ушах, обстоятельность, уверенность в светлом будущем и покой, покой, покой...

Да кто ж он такой, этот персонаж Телелясов? А я почем знаю – лик его изменчив, мысли скачут, профессия, возраст не определены, черты лица смазаны... Он-он. Он-он. Идет покупать лампочку в магазин «Свет», и мы сильно надеемся, что купит еще до конца нашего правдивого повествования... (Встревоженно): А что, лампочек в московских магазинах нет? Почему нет, есть. В московских магазинах очень много есть различных лампочек. Есть? Ну и слава богу. Значит, стало быть, я так, значит, все это дело, понимаете ли, понял, что лампочку Телелясов купит?

ТЕЛЕЛЯСОВ. А как же!

Русский психастеник

Выйдя из дому и явно не собираясь туда возвращаться, умильно поговорил по телефону с женой и собрался ехать электричкой в Москву. На автобусной остановке по дороге к станции вдруг мелькнуло: что, если не выключил обогреватель открытого типа со спиралью за 6 руб. 30 копеек? Тогда – пожар. Все сгорит, железная кровать сгорит, книги сгорят... Но тут же вспомнил, что обогреватель выключил еще утром, когда ярко светило солнце и снег был бел. Тогда сел в автобус и поехал в сторону станции, но на предпоследней остановке вышел, не в силах совладать с собой, и поехал обратно, точно зная, что выключил обогреватель открытого типа со спиралью за 6 руб. 30 копеек, но утешая себя тем, что лучше потерять час, обратно съездивши, чем потом много дней мучиться воображаемым пожаром. Всю обратную дорогу (на автобусе) горевал, что потерял целый час времени, тогда как если бы сразу смирился с судьбой и возвратился сразу, то есть тогда, когда лишь мелькнула идиотская мысль об обогревателе, то часу времени не потерял, а потерял лишь полчаса. Хотя зачем время? Что значит – Время? Кому оно нужно?

Конечно же, обогреватель был выключен, что и ясно было с самого начала, что выключен. Плюнул, закрыл дом, снова возвратился в дом, открыл дом и снова посмотрел – действительно ли выключен обогреватель, действительно ли дом действительно закрыт на замок и ключ не торчит в замке. Все действительно оказалось действительно. Взыграл духом и, весьма довольный собой, гордясь неизвестно каким своим мужеством, снова отправился на автобусную остановку, полчаса ждал автобуса, затем – электричка, полтора часа до Москвы. Гордился тем, что легко смирился со всем. Приехал в 12 часов ночи, но от свершившихся переживаний столь ослаб и распустился, что впал в прострацию и еще три дня ничего не делал, лишь лежал на диване, перечитывая много раз читанные книжки. Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Фета. Лежал да все думал о том, кто же он все-таки такой, Телелясов? Зачем так живет и как бы чего не вышло, как бы плохо не закончились его подобные психастенические приключения, думал о том, что распустил и душу и тело, о том, что неправильно устроился Телелясов, что нужно ему подняться с дивана, выглянуть в окно, заняться йогой и так далее...

Размышляю о простоте, размышляет Телелясов. Простота... Не знаю, что это такое. Мне – просто, другому – сложно. И наоборот. Нет, ровным счетом ничего не понятно... Да как же я буду писать, если реалии таковы, что о них никак нельзя писать? А я тогда буду писать о том, как я не знаю писать, потому что – да как же я буду писать... И так далее. МАГАЗИН «СВЕТ». И вот ведь какая штука: ничто не вечно в этом мире, в том числе и электрическая лампочка. Казалось бы, правильная, логически неоспоримая фраза, ан нет – фраза эта совершенно приблизительная, неточная и черно-белая вместо цветной, насыщенной всеми оттенками спектра. Ибо угасшая вследствие разрушения вольфрамового волоска лампочка все равно пребывает и в пространстве, и во времени – в качестве погасшего, но явно существующего предмета. Несущественного, но существующего, погасшего, мертвого-мертвого? Да был ли он жив-то, этот предмет, тогда, когда, допустим, строили его или, как это – вырабатывали предмет, в данном случае электролампочку, мобилизуя все внутренние и внешние ресурсы на перевыполнение плана... Горел свет, пили чай под шелковым абажуром, а потом и люди умерли, и лампочка погасла, надо покупать новую. А старую рекомендуется утопить в помойке, откуда она будет выглядывать, как рыбий глаз. Лампочка в помойке. Выглядывает, как рыбий глаз. Но смерть ли это предмета? Так и хочется сказать – нет, о нет, и так страшно, что в который раз ошибешься...

Сказать, что ли, что смерти нет – не присоединиться к чужому мнению, а просто сказать – ея нету... Отцвела, заколосилась, увяла несжатая лампочка, и осень бродит по лесам, полям, гасит цвета, и не надо, ничего не надо: все растворяется, блекнет, гаснет, размывается. Гудбай: до будущей весны...

Устройство субботнего быта граждан в городе К. накануне Научно-Технической революции, начавшейся в марте 1953 года

А вот еще немного о том, как был устроен субботний быт в городе К. перед научно-технической революцией, начавшейся в марте 1953 года. Шли семьями в баню, становясь в длинную очередь. Женщины – второй этаж, мужчины – первый. Баня на улице Марковского. Очередь за билетами, где трехзначные цифры, 125-я очередь, 523-я. Ребятишки тихо играют, мужчины беседуют о футболе. О чем беседуют женщины – не знаю, другого пола. Деревянные шкафики, крашенные синей масляной краской. Баня работает, «пока все не помоются». Женщины со своими тазами, клеенками, чтобы подкладывать на деревянные, затем – бетонные скамейки. Семья. Мужчины моются быстрее и дожидаются женщин, покуривая на лестнице. Затем – домой по скрипучему снежку, а дома уже натоплены жарко печи. Оранжевый шелковый абажур. Чай с вареньем. Черносмородинное. Кислица. Ранетки. Моченая брусника в глиняной макитре. Из подполья. Своя картошка, свое варенье, своя брусника. Летом запаслись. В подполье крысы оставляют следы острых когтей и зубов, покусывая продукты. Утром долгий сон при температуре +11°С – за ночь выдувает. Но откроешь глаза – белый снег за окном, и снова топится печка, и будем завтракать картофельными оладьями. И по радио, которое черный круг, снова говорит диктор Торсуков, передавая местные последние известия, и вечером будет концерт по заявкам, включая легкую музыку Утесова, шутки Афанасия Белова. А потом наступает март, и помирает Сталин, и начинается научно-техническая революция. Строят ГЭС, отправляют в небо собачку Лайку, ломают деревянные дома, выпускают полезную одежду. То есть – все правильно делают.

Мир становится одной небольшой деревней. Богатые кулаки, нищие папуасы, интеллигенция в очках, цыган с медведем, Голда Меир и Дуайт Эйзенхауэр. Все всё друг про друга знают посредством радио, шпионов и телевидения. Все зачем-то вступают друг с другом в отношения. То целуются, то кулаком грозят фингал поставить. Все друг друга учат и спасают. Мир стал Россией, но без царя и без Бога. Мир погрузился в суету и, увы, никогда больше миру из нее не выбраться, как мне никогда больше не покушать варенья после баньки, что стояла на улице Марковского. Я повзрослел, и мир повзрослел. Мир отцвел, заколосился, увял, пропадает, и осень бродит по лесам, полям, гасит цвета, и не надо, ничего не надо: все растворяется, блекнет, гаснет, размывается... Но смерть ли это? Ах, я не знаю, не знаю... Я страшусь черно-белых ответов на черно-белые вопросы. Я знаю, что вот он, за окном: серенький, железобетонный, напряженный, и все же отнюдь не черно-белый мир. И я думаю, что он не погиб, и я заявляю, что Родина моя – не выжженная земля. По ней ходят люди, и дети рождаются на этой земле, и поэты складывают стихи, подозрительно озираясь по сторонам. О нет – моя Родина в порядке, в полном ли – не знаю, в каком – не знаю, но в порядке. Достаточно и того, что она пока есть. А то, что очереди стоят в винный магазин за портвейном «Кавказ», и хари посинели от пьянства, и культурные люди плохо говорят по-французски, ну так и что ж? Сжаться, зажаться, стать мудрым и незлобливым, претерпеть и научить. И научиться. Дай-то бог!..

Оттого и смешны, но оттого и радостны перепирательства русских. Зачем-де было это и то, и каким-де надо путем... Как будто что-то кто-то когда-то решал. И это самое «ино», где ничего не понять, и Куликово поле, и Столыпина в 1911 году боевик бьет из пистолета, и Ленин едет взбираться на броневик, и Сиваш не замерзает, а в декабре 41-го – лютый мороз, и пожалуйте вон, Гитлер, с большими потерями людской силы и военной техники, а потом Ялта, Крым, следом март-53, когда грачи прилетели, ходят, цепко ступая по весенним проплешинам. Я чураюсь, я страшно боюсь всяческой этой политики, и мне смешны всякие там, таинственным тоном и пониженным голосом обсуждающие, что это-де значит это, а то – значит то. Но вот друг пишет из города К., что масла-сметанки нету, но вот «Мальборо» продают в табачном киоске, гражданин закуривает за 1 рубль 50 копеек и осторожно выпускает сладкий удороженный дым. И это вялое брожение, и думы, и болтовня бесконечная, и чудики, чудики, чудики – да ведь это и есть жизнь. И кто хочет умирать – умирай, но помни, что жизнь продолжается, и в библиотеке ты можешь получить Марселя Пруста, а будучи в Москве, – купить говяжьего мяса и послушать каких-нибудь заезжих знаменитостей... – так рассуждал смутный персонаж Телелясов, выходя из поезда метро, плотно сдавленный сородичами, влекомый, как щепочка в тягучем потоке, ступающий на эскалатор, что ведет из мраморного подполья туда, наверх, вверх, в Россию, в магазин «Свет».