Россия, кровью умытая (сборник) - Артём Веселый

Бойцы прощались с любимым командиром, и многие плакали, как малые дети, – навзрыд.

И вот, под командой Юхима Закоры, отряд подбористым шагом двинулся обратно на астраханский шлях, стороною обходя Яндыки. Чернояров – с кургана – долго смотрел им вослед, и в глазу его горькая дымилась слеза…

С комбригом остался Шалим, осталось десятка два всадников, решившихся до конца разделить участь своего ватажка.

Дикий ветер

древние курганы

мертвые сыпучие пески…

Шли день и ночь, не встречая ни одной живой души. Голодали люди. Кони от голоду грызли друг другу хвосты и гривы.

Изредка присаживались подремать у костра, сложенного из колючки и шаров перекати-поля. В котелках топили снег, жевали вывалянные в горячей золе ломти конины, доедали последние сухари. Потом живые подымались и шли дальше, ведя в поводу обессилевших коней; мертвые и умирающие, точно задумавшись, оставались сидеть у потухших костров; с небритых подбородков стекала и намерзала до земли сосулькой тифозная слюна.

Чернояров – обложенный подушками, укрытый одеялами – ехал в тачанке. Временами он впадал в беспамятство и бредил:

– Где я? Где бригада?

– Все тут, все с тобой… Лежи, пожалуйста, смирно, – укутывал его Шалим одеялами.

– Пи-ить… Пи-ить…

Кто-нибудь из бойцов придерживал голову командира, а Шалим осторожно концом кинжала разнимал его сцепленные зубы и вливал в рот несколько глотков вина. Затем совал и проталкивал пальцем в горло кусочки сала.

– Ешь, Ванушка… Пожалуйста, ешь… Твоя, кунак, надо выздоравливал.

Больной порывался вскочить и дико орал:

– Лошади спутаны!.. Шалим, распутай постромки!.. По-о-о-олк, шашки к бою!

Первое время шли по колодцам, но вот наезженная дорога разменялась на четыре тропы – и отряд сбился с пути.

Отставали

падали люди

и последние кони.

На седьмые сутки вчетвером – обмороженные и полумертвые – они вышли на село Солдатское Ставропольской губернии, где и были схвачены сторожевой неприятельской заставой.

Чернояров очнулся в хате. Трое его товарищей валялись рядом с ним на земляном полу. Подпирая горбом дверной косяк, дремал богатырского вида казачина в погонах младшего урядника.

– Какой станицы? – спросил у него Иван.

– Кореновской.

– Эге. Добрую я у вас церковь спалил.

– А ты що за цаца?

– А ты как думаешь?

– Нечего мне и думать… Вот захочу да сапогом в морду и двину.

– Я – Чернояров.

– Чур меня, чур, бисова душа, – урядник отпрянул и чуть не выронил из рук винтовку.

– Уу, шкура, и за что вас Деникин кашей кормит? – Бледная улыбка осветила его исхудавшее лицо.

Под конвоем пленники были доставлены в заштатный городишко – Святой Крест. Шалима и бойцов посадили за решетку в комендантском управлении, а Черноярова – сам идти не мог – два казака под руки отвели на квартиру, где он был острижен, вымыт, переодет в свежее белье и уложен в постель.

По нескольку раз на день к нему заходил военный врач, забегал однорукий комендант города:

– Здравствуйте, дорогой. Как себя чувствуете? Чем вас сегодня кормили? Не прислать ли табачку?

– Где мои бойцы и адъютант Шалим? Мне приснилось…

– Не волнуйтесь, мой дорогой пленник… Ваши люди направлены в лазарет и по выздоровлении будут служить у меня в комендантском управлении.

– Не будут они у тебя служить, комендант, – улыбнулся Чернояров, – убегут.

Он не знал, что все трое были уже расстреляны. Однажды дверь с треском распахнулась, и в комнату влетел, звеня шпорами, офицер.

– Встать! – скомандовал он.

– Чего вам от меня надо? – простонал Чернояров. – Голову или ноги? Голова, вот она, а ноги не служат.

– Впрочем, лежите. – Офицер оправил под головой больного подушки, подоткнул одеяло. – Сюда идет его превосходительство начальник дивизии генерал Репрев. Уж вы, не знаю, как вас титуловать, ради бога, не подведите.

В сопровождении штабной челяди вошел грузный генерал.

– Ты и есть Чернояров? – простуженным и гулким голосом спросил он, с любопытством разглядывая партизанского ватажка. – Здорово, джигит… Наконец-то образумился и перебежал к нам, и отлично сделал. Я прямо с фронта и вдруг слышу – так и так. Зайду, думаю, погуторю со старым знакомцем. Помню твою геройскую атаку под станицей Михайловской. И Козинку помню. Да и на Тереке наши полки не раз сходились на удар. Молодец, молодец. – Генерал сел в кресло и вытянул ноги в порыжелых, забрызганных грязью сапогах. – Ты казак. Твои отцы и деды воевали за порядок и законность. И ныне доблестное кубанское войско не кладет охулки на руку. Отлично, сукины сыны, дерутся. Сегодня же пошлю в штаб корпуса телеграмму и испрошу для тебя помилование. Поправляйся – и, с богом, на коня. Дам тебе полк, и, верю, честной службой ты смоешь с себя позорное клеймо. Ты храбрый вояка. Нам такие нужны. Далеко гремит твоя слава. Твой пример отрезвит одураченных казаков, которых еще немало путается у красных. Все казаки образумятся и перебегут к нам. Тогда ты уже будешь командовать бригадой, а может быть, и дивизией… А там, бог даст, и война кончится…

Чернояров дрожащей рукой потер черную обмороженную щеку и с твердостью сказал:

– У меня, ваше превосходительство, душа прямая… Не умею хвостом вилять. Жизнь – копейка… Сколько раз я ее ставил на карту! Мне ничего не страшно. Чем в кривде мотаться, лучше за правду умереть! За погоны служить не хочу. Вы были, есть и будете моими заклятыми врагами.

Генерал откинулся на спинку кресла и гулко расхохотался:

– Ха-ха-ха-ха. Молодец! Хвалю за отвагу!.. Но, голубчик, какие же мы враги? У нас один бог и одна родина… Большевики хотят искоренить казачество, и, я знаю, ты сам оттуда еле ноги унес… Большевики разоряют святые церкви и грабят народ…

– На меня не большевики напустились, а изменщики, что засели в штабах.

Генерал долго говорил о большевиках и о их дьявольских планах, о роли Добровольческой армии.

Чернояров утомился и впал в полузабытье. На лбу его крупными каплями выступил пот. Острая боль перелетала по суставам ног и рук, ломала поясницу, колола сердце. Плыли, струились пунцовые цветы на одеяле… А над ухом монотонный голос гудел и гудел:

– Русская армия… Казачество… Слава… Долг перед родиной…

– Уйди! – вдруг бешено выкрикнул Чернояров и схватил со стола чугунную пепельницу. – Уйди, б…, с глаз долой! Поговорил бы я с тобой, да не тут! Ээх… – И яростный вопль вырвался из груди его.

Генерал поднялся, надушенным платком отер усталое лицо и, уходя, распорядился:

– Повесить!

Взяли его той же ночью, вывезли на базарную площадь и повесили. До самой последней смертной минуты он обносил палачей каленым матом и харкал им в глаза.

На грудь ему нацепили фанерную дощечку с жирно намалеванной надписью:...

ИВАН ЧЕРНОЯРОВ

БАНДИТ И ВРАГ РУССКОГО НАРОДА

Курганы

на кургане дремал сытый орел, вполглаза взирая на мятущихся по дорогам людей. Вороны с хриплой руганью делили добычу, раздирая куски мяса и волоча по пескам размотанные мотки серых кишок.

Балки

в балках прятались одичалые репьястые собаки с мордами, слипшимися от крови. Обожравшиеся вислобрюхие волки, жалобно скуля и стеная, катались по сухой траве.

Хутора

на хуторах мертво и глухо. Ветер мёл-завивал золу и песок, шуршал в заклеенных бумагой окнах. Уцелевшие хаты были полны мертвяками, и по мертвым, как раки, ползали умирающие.

Армия

армию топтала вошь. Остатки некогда грозных полков с кровью, как сквозь шиповый куст, продирались через все преграды и выходили на берег Волги к граду обетованному. Из гноящихся глаз катились слезы радости, и из глоток рвались хриплые крики восторга.

Нагнала весть о гибели Черноярова.

На обрыве, над Волгой, в ожидании парома сидели в кругу несколько бойцов. Допивали последний бочонок вина, вспоминали кубанские станицы, походы и битвы… Вспомнили добрым словом и сумасбродного ватажка Ивана Черноярова.

– Да, почудили! – искорню вывернулся у Максима вздох. – Удалая голова перестала баловать… Приподымем, братцы, наши чарки да помянем казака!..

Этюды

Гордость

И за сотней сотни уходили,

Уходили за курганы в синь.

Кони пылью по дороге заклубили,

Кони били, мяли горькую полынь.

Георгий Бороздин

Дым утренних костров стлался по лугу, будто овчина. Расседланные кони дремали, сбившись в табунки, ветер заворачивал на сторону свалянные гривы и подстриженные хвосты. Залитые сном бойцы храпели вокруг огней, бредили сраженьями, бормотали и тревожно выкрикивали полуслова команды. Иные, стуча зубами, вскакивали, проделывали гимнастику, потом грели котелки, жевали обвалявшееся в сумах сало и, по привычке все сделать торопливо, обжигаясь, хлебали из мятых кружек настоянный, ровно деготь, крепкий чай.

Невдалеке в черных развалинах лежал сожженный хутор. Над пожарищем торчали закопченные тулова печей и труб. Заплаканные бабы сидели на узлах, на окованных жестью сундуках и кутали в тряпье сморенных сном ребятишек. Хмурые мужики лазили по горелому и, тыча кольями, извлекали из-под дымящихся головешек осмоленные огнем глиняные горшки, плуги, лопаты и всякую мелочь.