Сквозь столетие (книга 1) - Антон Хижняк

— Двести восемнадцать десятин.

— О! Видите. Так это же они на всех поровну поделили. А есть и такие, что и тысячи десятин земли имеют. Ты, Хрисанф, говорил недавно, что один человек рассказывал тебе об этом.

— Рассказывал приезжавший к нам друг Пархомки. Чтобы далеко не ходить, возьмем нашего паука-костромака, у него семь тысяч десятин. А у его ближайшего соседа, герцога Мекленбург-Стрелицкого, в Карловке пятьдесят тысяч десятин.

— Слышишь, Никита?

— Слышу, Лаврентий! Скажи-ка, Хрисанф, сколько земли у князя Кочубея?

— У того, что в Диканьке? У него тридцать пять тысяч.

— Вот тебе, Лаврентий, и ого-го!

— А теперь, Хрисанф, — придвинулся поближе Лаврентий. — О бедной царской семье прочитай, как он, царь-батюшка, страдает от нищеты.

— У него, — перелистал страницы Хрисанф, — у него семь миллионов десятин. Это называется удельная земля. Есть какая-то контора или министерство уделов.

— Что в лоб, что по лбу! Какая разница? Это же царская земля.

— Так и записано в книге, — подчеркнул Хрисанф. — Читаю. Семь миллионов находится в руках удела, то есть в частной собственности членов царской фамилии.

— А там же что-то и про царя сказано.

— Читаю дальше: царь со своей семьей — первый из помещиков, самый большой помещик на Руси. У одной фамилии больше земли, чем у полумиллиона крестьянских семей.

— Слышите? У царя больше земли, чем у полумиллиона крестьянских семей! Да чтоб ты маленьким подох, подлец загребущий! Государь называется! Пятьсот тысяч вот таких семей, как моя и ваша, Гамаи, имеют меньше земли, чем у царя! Да где же правда? — воскликнул Лаврентий.

Лидия пулей вылетела из комнаты, а Никита Пархомович замахал руками:

— Гише, Лаврентий! Тише! Если кто-то услышит, всем нам каюк!

— Так Лидия же побежала во двор, покараулит.

— Он a-то покараулит. А ты будь осторожнее в выражениях, потому что детей и внуков осиротишь.

— Знаю! — даже почернел от ненависти Лаврентий. И так у него, чернобородого, черноволосого, черноглазого и темнолицего, с густыми черными бровями, был грозный вид, а когда он сердился, на него страшно было смотреть. — Знаю! — с размаху стукнул кулаком по столу. — Знаю, что голову снимут, но и я кому-нибудь шею сверну. Мы и не знали, что у царя столько земли! Теперь и мы раскумекали, почему царь так расщедрился и этому гниде шапочнику отвалил семь тысяч десятин. Ясно как божий день. Из семи миллионов отдать семьтысяч для него ничего не стоит. Это все равно что я, подвыпив, подарю кому-то семь копеек. Надо панам шею свернуть! Прочти, Хрисанф, как там сказано, кто должен нас, трудящихся мужиков и всех рабочих, вести вперед.

— Сказано, что рабочие в России уже начинают объединяться в одну рабочую социал-демократическую партию для совместной тяжелой борьбы.

— О! Надо и нам, мужикам, присоединяться к рабочим.

Лаврентий и Гамай несколько дней собирались в хате Хрисанфа и читали интересную книгу, раскрывшую им глаза на многое, что происходит в жизни, зародившую в них уверенность, что не только можно, но и непременно нужно свергнуть царя и его приближенных. Они, как и другие, читавшие эту книгу в селах, поняли, что не бог поставил царя над людьми и не бог его благословил, а что помещики-бояре триста лет тому назад избрали из своей среды Михаила Романова и назвали его царем, что он такой же человек, как и все другие, и мужики и рабочие.

По вечерам, когда тайно собирались Гамай и Лаврентий, они не только слушали, что читал Хрисанф, но и высказывали свои суждения, однажды и Лидия осмелилась спросить:

— Вот ты, Хрисанф, читал о женщинах-работницах. Что там написано? Чтобы заботились о женщинах, чтобы их не заставляли работать на тяжелых работах. Правильно! А в селах что делается? У нас тоже приказчики посылают женщин на тяжелые работы.

— Правильно, люди добрые, — заметил Лаврентий. — Лидия правду говорит. И ее и мою жену панский приказчик принуждал холодной осенью вытягивать коноплю из реки. На такой работе простужаются наши женщины, из-за этого и на тот свет уходят.

— Приказчик велит нам, чтобы мы поднимали пятипудовые мешки с зерном и складывали на подводы. Разве это женская работа? — горячилась Лидия.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Никита Пархомович.

— Чтобы вы и женщин не забывали. Вон пишут в книгах мудрые люди, так и вы подумайте о нас. Если добиваться облегчения, то и для женщин тоже.

— Получается, что Лидия хорошо все поняла. И нам, мужикам, нос утерла. Там всего несколько слов о женщинах написано, и она не пропустила, вцепилась в них, — одобрительно кивнул головой Никита Пархомович.

— Вы, отец, не гневайтесь. Если женщины говорят что-то умное, надо прислушиваться к ним.

— Одно могу сказать, Хрисанф, — посмотрев на сына, произнес Никита Пархомович, — хорошую ты себе жену выбрал. Не беспокойся, Лидия. Если что, мы и вас, женщин, тоже не забудем. Довольна?

— Довольна.

— Вот что еще скажу тебе, Лида. Ты тут, в своей хате вместе с мужиками слушаешь, что пишут в этой книге. А она ведь запрещенная. Она направлена против царя. Поняла?

— Поняла.

— Молчи и никому ни слова! Чтобы никому ни гугу. А если, не дай бог, проболтаешься, тогда пропадешь и ты, и сынок твой, и все мы. Знаем, какие вы женщины, у вас язык что помело, болтается во все стороны.

— Да что вы, батя!

— Знаю ваше женское сословие, поэтому и предупреждаю. Сильно язык чешется, так и подмывает сказать: «Ой, что я слышала! Только не говорите, кума, никому». А кума: «Не скажу, не скажу. Ах, как интересно!» И пошло по всему селу.

— Вы, батя, такое скажете.

— Свекор твой правду говорит. Он тебя не обидел. Замкни рот на замок и ключ брось в колодец. Вот так! — сурово взглянул на Лидию Лаврентий. — Я пойду на улицу, затянусь разок-второй.

— Не можешь без цигарки.

— Не могу, Никита. Затянешься — и душа радуется.

Лаврентий вышел с цигаркой, сел на завалинку, чиркнул спичкой и с удовольствием закурил. Опершись на стену хаты, задумался. Словно к нему, Лаврентию, обращался тот неизвестный человек, написавший такую умную книгу, так искренне разговаривал с ним и про землю, захваченную царем и помещиками, и про то, что следует подумать об организации трудящихся, и о том, чтобы крестьянская беднота присоединялась к рабочим.

Лаврентий задумался и не услыхал, как зашуршала вишневая веточка в саду, не заметил, как, крадучись, промелькнула за хатой чья-то тень.

Не знали ни он, ни Гамай, сидевшие в хате, горячо обсуждая прочитанное, что кто-то, прислонившись к окну, подслушивал их разговоры. Если бы Лаврентий пошел курить в сад, он вспугнул бы Кудлаенка и тот бросился бы наутек. Только убежал бы ли он от ловкого Лаврентия?

Почти полмесяца собирались в Хрисанфовой хате единомышленники, внимательно прислушивались к каждому слову заветной книги, и казалось им, что кто-то близкий пришел в Запорожанку, сердечно поговорил с крестьянами и как бы побывал в каждой хате, увидел их горе, узнал их думы.

Возвращались к прочитанному, снова прослушивали те места, что тронули их за живое.

— А давай-ка, Хрисанф, еще раз ту страничку, где прямо написано про нас, безлошадных и однолошадных, — подсказывал Никита Пархомович.

— Да-да! Там, где нас называют пролетариями, — поддержал его Лаврентий.

Хрисанф хорошо помнил это место и снова не спеша начал читать. А в книге говорилось о горькой жизни мужика, о том, как с них дерут налоги, последнюю копейку из карманов выгребают царские приспешники. А где однолошадный или безлошадный мужик возьмет деньги? Вот и перестал он быть хозяином, сделался батраком, пролетарием. Поэтому таких крестьян и называют полупролетариями.

— Значит, мы ни туды и ни сюды, — прервал чтение Лаврентий. — Я так понимаю, что тот, которого называют пролетарием, он — человек, а мы половина человека, так там сказано?

— Называются полупролетариями.

— Получается, и туда не доросли, и оттуда не оторвались.

— Что ты, Лаврентий, хочешь? — спросил Никита Пархомович.

— Хочу, чтобы мне растолковали.

— Разве я растолкую? — посмотрел на сына Никита Пархомович. — Вот так и понимай, как в книге умные люди написали. А придет время, не только растолкуют, но и разжуют. Найдутся люди. Я так думаю. Об этом и читал нам Хрисанф. Теперь ты понял, что такие, как мы с тобой и наши дети, теперь начали искать работу у чужих людей, наниматься к ним. Так, Хрисанф? А ну-ка, посмотри в книгу.

— Так. Написано, что бедные крестьяне родные братья городских рабочих, потому что их тоже обирают хозяева.

— Вот видишь, Никита! — пробасил Лаврентий. — Родные братья!

— Не перебивай! Я и хотел это сказать. Рабочие являются нашими братьями. В моей башке, — постучал себя по лбу Никита Пархомович, — тоже кое-что есть. А ну-ка, Хрисанф, еще раз прочитай то место, где пишут, как бедные, несчастные люди спину гнут.