Когда море отступает - Арман Лану

— Мы слишком далеко зашли. Я знаю, где это! Стерва Флер! Ну что бы ей прийти к Йайя! А тут вот бегай из-за нее, высунув язык!

Они прошли несколько шагов в обратном направлении, и Беранжера шмыгнула во двор. Две чахлые акации с уже пожелтевшими листьями росли около старинного, выкрашенного охрой особняка, железная ограда которого источала ржавчину. Пошел дождь — мелкий дождик, печальный, как уходящее время. Беранжера появилась в свету своих растрепанных рыжих волос, ярким пятном выделяясь на фоне темного коридора. Ее радостная, чистая улыбка не гармонировала со всем тем, что Абель несколько дней назад узнал об ее образе жизни. Она позвала его. Он пошел за ней, взобрался по винтовой лестнице и вошел в комнату с высоким потолком; лепной орнамент украшал только одну его половину — очевидно, прежде эта комната была разделена на две части.

— Так это вы тот самый канадец?

Флер весело несла роскошное бремя своих сорока лет; это была красивая блондинка с волосами цвета венецианских кружев, крепкая, гибкая, с тонкой талией, с округлыми полными плечами, с лицом, на которое наводило блеск и глянец несокрушимое здоровье, блондинка в духе Мамочки, но без тех ухищрений, к каким прибегают красотки, глядящие на вас со страниц американских иллюстрированных журналов.

— Что? Хороша Прекрасная Булочница? — обратилась к Абелю Малютка.

Прекрасная Булочница! Жак о ней много рассказывал. Но ведь Жак был хвастун. Абель уже в Кане случайно узнал у Вадбонкера, что пресловутую трубку, якобы родную сестру той, которую Дженнифер подарила Абелю, Жак просто-напросто купил. Да, купил. И навел Абеля на мысль, что Дженнифер питает слабость к Жаку. Эта ложь оттолкнула Абеля от Жака. Вообще он был тогда настроен против Жака, а Жак льнул к этому «коту» Симеону. Что касается Булочницы, то в их роте были такие, которые верили, и были такие, которые не верили. Абель не очень-то верил.

— Извините! — обращаясь к Абелю, сказала Флер. — Я уговорилась встретиться с вами у Йайя. В последний момент что-то на меня нашло… Итак, вы были лучшим другом Жака… Одну минутку…

Имя Жак она произнесла, как произносят его французы, — не растягивая звука «а».

Она засуетилась. Достала из холодильника сидр. Бутылка запотела. Флер протянула ее Абелю. Абель осторожно вытащил пробку, все время придерживая ее ладонью. Искрящийся сидр сразу наполнил комнату запахом яблок.

— Беранжера мне рассказывала. Допустим, это тот самый Жак. Что это нам дает?.. Меня зовут Флорина, Флер Леклерк.

Абель поперхнулся.

— Как, и вас тоже? Малютка! Ты мне ничего не сказала. Моя фамилия тоже Леклерк! Моя тоже! Значит, это не то! Это должно было бы его поразить! Меня бы это поразило!

— Погодите. Леклерк — это моя девичья фамилия. Ты об этом знала, Малютка?

— Нет.

— По мужу я Дюжарден. По бывшему мужу. Когда я познакомилась с Жаком — я имею в виду моего Жака, — я была замужем. Мою девичью фамилию Жак вряд ли знал.

Опять закружился вихрь сомнений.

— Я вышла замуж в январе сорокового года. Мне тогда было ровно двадцать лот. Муж служил в тридцать девятом Руанском пехотном полку. В мае его взяли в плен. Именно в этот период времени я особенно подружилась с Беранжерой. Она была уже большая девочка… Сколько тебе было в сорок четвертом?

— Четырнадцать. Ровный счет: в сорок четвертом четырнадцать.

— Она была такая душка! Она и сейчас душка! Она всюду успевала. Бесенок! Да, да, ты была настоящий бесенок!

— Таким она и осталась, — сказал Абель, растроганный той нежной дружбой, какая связывала этих двух обездоленных женщин.

— Я вам говорю все, как есть. И пусть это вас не коробит. Ах, если бы вы, канадцы…

Она тоже употребляла множественное число!

— Муж пробыл в плену до мая сорок пятого года. У меня была булочная, а по тем временам это было не просто. Ну, конечно, хлеба мне хватало.

Хлеб. Хлеб войны. Хлеб Освобождения. Хлеб 6 июня 1944 года, утративший свою влажность. Хлеб безлюдной булочной. Люсетта, поминутно сползающее плечико лифчика…

— И мне и мужу.

Что? Ах да, и ее мужу!

— Мы, французы, преклонялись перед пленными, перед угнанными. Два миллиона — это не мало, и особенно от этого страдали женщины.

Правильно, — подтвердила Малютка. — Все тебя называли Прекрасная Булочница. Тебя ставили в пример курвам-белоручкам.

— Во время Освобождения я оставалась в Кане. Целый месяц длилось звериное существование. Пришли канадцы. Первые канадцы появились у нас утром девятого июля. Они двигались со стороны Карпике. Они нам принесли с собой все: солнце, воду, жизнь. Вы вступили в город вместе с ними?

— Да, — ответил Абель.

Главная разведывательная предупредила его, но он уже был вовлечен в круговорот воспоминаний.

— Знаете, чем вы для нас были?

Распустившиеся розы, розы на касках, розы Арроманша, война, словно раненый зверь, забившаяся в дальний угол и там издыхающая, женщины, женский смех, грязные ребятишки, торжественные рукопожатия мужчин… Лица, искаженные счастьем. В подвале Люсетта, дети и хлыстом обжегшее его желание… Девчонки вдевали на грузовики и целовали солдат; одни целовали в щеку, ну, а другие норовили в губы…

— Мы чувствовали, что вы нам рады, — стереотипной фразой ответил Абель.

— Еще бы не рады! Мы на вас молились.

Голубые ее глаза сияли.

— Сама не знаю, как это произошло. Я забыла, что я замужем, что я люблю своего мужа, что мой муж в Померании. Письма тогда не доходили. Никаких вестей. Рушились дома. А мне было двадцать четыре года. Он ушел через месяц. Таких, как я, набралось бы тогда на целый профсоюз!

Абель считал в уме. Все, о чем рассказывала Флер, совпадало по датам, согласовывалось с рассказами Жака, с его похвальбой…

— Опять я осталась одна. И я одеревенела. Однажды почтальон принес мне письмо — Kriegsgefangenenpost[38]. Письмо от мужа. От первого июня. Он писал, чтобы я разделалась с булочной. Просил прислать флавиньийского анисового драже. Анисовое драже все всколыхнуло во мне. Я была беременна! И как же я возненавидела вашего канадца! Сопляк! Вот почему мне не хотелось идти к вам на свидание. Все опять всколыхнулось, заныла старая рана. Короче говоря, дело было сделано. Дело было сделано. Булочную я временно передала другому лицу, а сама ушла рожать в Порт-ан-Бессен. Дочку потом оставила у кормилицы. В мае сорок пятого вернулся муж.

Последние слова она прошептала так тихо, что Абель не был уверен, расслышал ли он ее.

— Я легла с мужем. Он был так доволен! И я, конечно, тоже. И все-таки ночью я ему призналась. Он встал. Отыскал свой фартук, который он не надевал пять лет, штаны у него спадали, и ему пришлось потуже затянуть пояс. Таким красивым и стройным он никогда прежде не был, глаза суровые, зубы блестят. Я была влюблена в него до безумия, но это был уже не тот человек. Значит, я опять ласкала чужого мужчину! Мне так хотелось, чтобы он меня ударил! Он сошел вниз. Через час я вышла на цыпочках… Из пекарни доносились какие-то звуки. Можете себе представить: он стоял, голый до пояса, и месил тесто. Мне никогда в жизни не было так стыдно. Он пек хлеб. Он старательно месил тесто. Хлеб, наверное, получился хороший!

У Абеля в горло застрял ком… Запах хлеба… Безлюдная булочная и свора голодных пленных немцев…

— Развели нас в два счета. С женами пленных не церемонились. Булочную он не закрыл. Изредка мы встречаемся. Он со мной здоровается. Уж лучше бы он делал вид, что не замечает меня… Он так и не женился вторично. Это все наша бабья глупость, а тут еще война!

Дверь распахнулась, точно от сильного ветра, и в комнату влетела рослая девочка.

— Экая ты егоза, Жизель! — сказала Флер. — Ну что у тебя в школе?

— Скоро каникулы. Поскорей бы!

— Она переходит в среднюю школу.

Это была Жизель, дочь Прекрасной Булочницы, которая уже перестала быть булочницей, но была по-прежнему хороша собой, и некоего канадца по имени Жак, который так к ним и не вернулся. Девочка была красивая, девочка была рослая. Голубизна зрачков была у нее материнская, но разрез глаз, а главное азиатская манера, улыбаясь, слегка прищуривать их, — это было у нее от Жака. Но что касается Жаковых глаз, тут Абель должен был сознаться, что он забыл их оттенок. Голубые. Да. Темно-голубые. Очень темные? А рот? У матери такие же мило капризные губки. Ну, а ямочки? Да. Есть ямочки. Много ямочек. Все ясно. Как это тяжело!

— Мамочка! Я пойду на «Орел или решку». Меня Раймонда ждет. Она поедет с нами в Порт-ан-Бесёен, Когда мы туда поедем?

— В понедельник.

— Ты знаешь, мамочка: я тебя люблю!

Было слышно, как она стучит каблучками на лестнице, в коридоре и во дворе.

У Абеля в бумажнике была фотография: Жак и Абель с товарищами на фоне развалин Кана. Карточка была неплохая, но только маленькая. Абель протянул ее Флер. Она надела очки и принялась терпеливо рассматривать выцветшую фотографию. Об оконное стекло билась оса. И тогда было так же! Прекрасная Булочница сняла очки, передала карточку Беранжере и погрузилась в раздумье.