Мурлов, или Преодоление отсутствия - Виорэль Ломов

Она отворила подъездную дверь и вышла. Гвазава сделал шаг в сторону и назад, выронил сигарету, прижал руки к груди, снял рыжий пыжик и открыл молча дверцу такси. И ноздри его хищно вздрогнули, когда мимо носа колыхнулась волна нежнейших духов, смешанных с неповторимым запахом очаровательной женщины. Из уст его неслышно вылетел возглас «Вах!» и, отразившись от хребтов Кавказа, ушел в бесконечность Космоса. Он сел на переднее сиденье и посмотрел на нее. Она улыбалась.

– Вперед! – хрипло скомандовал Гвазава, и машина прыгнула на проспект. Всю дорогу молчали. И, странно, молчание не тяготило их, в общем-то, незнакомых людей.

– Что будем кушать? – слово «кушать» Савва произносил со смаком, как только могут произносить его российские грузины. Оно, в зависимости от интонации, оттенка и сопровождающего жеста, вмиг рисует образ либо целого быка на вертеле, либо сациви из осетрины в соусе же сациви, либо разнообразнейший десерт. Елене Федоровне в слове «кушать» послышалось «сациви из курицы». Она любила птицу в любом виде: и в небе, и в сухарях. Савва предложил даме меню и тут же забрал его:

– Вы мне доверяете? Я пригласил, я выбираю. Моему вкусу доверяете?

Елена Федоровна, поджав губы, пожала плечами.

– Не обижайтесь. Не верь тому, что написано, – Савва сложил меню, бросил на стол и поманил официанта.

– Что мы закажем? – официант раскрыл книжечку.

– Как, Елена Федоровна, слегка или плотненько?..

– Плотненько, – неуверенно сказала Елена Федоровна.

– Плотненько, – уверенно повторил Гвазава. – По полной программе, дорогой.

Официант с видимым удовольствием вырубил огрызком карандаша в книжечке какую-то первобытную клинопись о первобытных людских потребностях, подвел черту, качнулся на месте, зыркнул по сторонам и сгинул. Тут к столику подшустрил молодящийся старичок из разряда кабацкой теребени, но с видами на дам.

– Извините, у вас место свободно?

– Занято, уважаемый, занято. Не видите разве, я с дамой разговариваю.

– Простите, но тут стуло свободно, – не сдавалась теребень и взялась за спинку стула.

– Можете его взять себе, – небрежно махнул рукой Гвазава.

– Оно мне не нужно! – настаивал жеребчик. – Зачем мне стуло? Мне место нужно. А у вас тут место свободно.

– Э, папаша! – сказал Гвазава. – Что вы, право, лодку перегружаете, опрокинетесь.

Тут, как из-под земли, вырос официант.

– Будьте любезны, – обратился к нему Гвазава, – усадите куда-нибудь гражданина. Ему скучно. И заберите стульчик… Стуло! Иди, иди, папаша, ступай, дорогой.

Елене Федоровне Гвазава понравился. Юрик, со своей щепетильностью к людям, никогда так не поступил бы, да что вы, наоборот, усадил бы старикана и, забыв о даме, только изредка извинительно поглядывая на нее, расспросил бы того про жизнь, и весь вечер сидели бы за столом, как нототении.

– Вот и прекрасно! – воскликнул Гвазава. – Вон идет наш благодетель. Сейчас мы выпьем за вашу красоту, Леночка! Когда я был в Польше, не так давно, знаете, там прелестные женщины, польки вообще все прелестны, а вот мужчин, достойных таких женщин, совершенно нет.

– Вам просто было не до мужчин, – сказала Елена. Она оценила комплимент Гвазавы. Он наверняка знал, что она сама из Польши. – Мужчины, достойные этих женщин, есть только на Кавказе, – скорее всего, она не знала о привычке Гвазавы говорить по любому поводу «У нас на Кавказе». Савва внимательно и остро посмотрел на нее и ничего не сказал.

Тут приплыл поднос и, ловко крутнувшись между столиками, замер перед нашей парочкой. Точно человек-невидимка обслуживал их: быстро, бесшумно и незаметно.

– Я так давно не танцевала, – раскраснелась Елена. Гвазава испытующе глядел на нее. Она догадалась, что аспирант подбирает к ней ключик, чтобы не тратить время на пустые хлопоты. Ей показалось, что она кошелек, в котором нервные пальцы перебирают наличность, а нервные губы с легкой улыбкой что-то шепчут, и шепчут удовлетворенно. Елене было немного не по себе от этой неприкрытой откровенности взгляда, он обезоруживал ее, но в то же время она вроде как и была спокойна за себя, так как достаточно хорошо знала себе цену, хотя, да, надо признать, градусы флирта крепче градусов спирта.

Ее начала бить дрожь. Надо что-то предпринять, танцевать хотя бы. «Да что же это со мной?» – почти с ужасом подумала она. Несколько часов назад штиль и уныние были на ее душе, но не было страшно. А сейчас забирает жуть. Что будет? Куда несет меня?

Музыканты явились, настроились и для разгону заиграли попурри из старых мелодий.

Елена чувствовала руки Саввы на себе, себя ощущала в его руках, ощущала всю прелесть своего легкого, несколько полного тела, ощущала, что эту прелесть также очень хорошо ощущает и ее партнер, и даже один раз убедилась в этом, когда на повороте он слишком плотно прижал ее к себе, и она впервые в жизни чуть не лишилась чувств. Савва поддержал ее. Голова у нее шла кругом.

После танца пили лимонад и молчали. Елена боялась взглянуть на Савву. Савва, с ее разрешения, закурил. Курил, глубоко затягиваясь. Этой паузой воспользовался молодящийся старичок и пригласил ее на танец. Старичок танцевал старомодно, смешно оттопырив зад и держа свою руку на отлете вверх, но так, чтобы женская рука не соскользнула с его ладони. Чувствовалось, однако, что он уже изрядно нагрузился, так как при перемене галса его приходилось удерживать за борта пиджака.

– Иди за меня, – сказал старый шкипер, – у меня ты королевой будешь. («Голой, – подумала Елена Федоровна. – Меньше королевы никто не обещает»). И что ты в этом кучерявом нашла?

– Волосы, – засмеялась Елена.

Гвазава курил, щурясь, смотрел на них и повторял про себя: «Тут какой-то старичок-паучок нашу муху в уголок поволок…» Ему было не по себе, так как только что, во время танца, в нем проснулись неведомые ему ранее чувства такой силы, что он с трудом сдержал себя от какого-нибудь необдуманного поступка. Еще мгновение такой близости в танце, и он, пожалуй, стал бы срывать с нее одежду. Никогда еще желания не были в нем так сильны. Дьявольская женщина!

Старичок привел Елену, усадил за столик, поцеловал руку и неожиданно бухнулся перед ней на колени. Гвазава даже привстал с места, открыв рот. Елена Федоровна не знала, что ей делать, но тут возник официант и, легко подняв старичка под мышки, вынес его из зала.

Танцы были в разгаре. И удивительная вещь: чем толще были посетители, тем яростнее они тряслись и потели, а тонкие извивались задумчиво и неторопливо, как черви.

– Вы прекрасно танцуете, – сказала Елена.

– Высшее назначение человека – это любовь, Леночка. Любовь. А я вот тут, понимаешь, занимаюсь математикой, физикой занимаюсь, аспирантурой. У нас на Кавказе правильно живут, любовью живут, барашком жирным живут, воздухом чистым живут, вином виноградным… – монолог получался вялым, у Саввы не осталось на речи сил, но он докончил свою отшлифованную мысль: – А в науке мало любви. Совсем мало!

Елене Федоровне наука была нужна еще меньше, чем Гвазаве. Она чувствовала, что аспирант нуждается в утешении, хотела отвести глаза и не могла – Савва смотрел на нее в упор своими черными, жадными до любви и жирного барашка, глазами.

– Вас остается только пожалеть, – едва слышно промямлила она.

– Лена! Вы могли бы бросить все к черту и отдаться порыву сердца?

«Ух, и резвый же ты, котик!» – подумала она, но волна опять накрыла ее, и думать было уже поздно. Как пишут в романах, ее захлестнула сладкая волна предвкушения, перевернула и понесла в пучину горького покоя. «А, гори оно все синим пламенем!» – решила она и осушила фужер с шампанским.

Заказанное заранее такси умчало их домой к Елене Федоровне. Когда поднимались, Елена Федоровна, несмотря на легкое и приятное головокружение, отметила, что в подъезде никого нет, и впустила Гвазаву в квартиру. (Нигугу сказал бы: козла в огород). Быстро закрыв за собой дверь, она, не успев перевести дыхание, едва не задохнулась в умелых объятиях аспиранта, ловко освобождавших ее от ненужной теперь одежды. И она жадно рванулась навстречу такому же жадному телу, забыв обо всем на свете, прямо в прихожей, и под утро была как вываренная груша в компоте.

И кто бы сказать мог в тот момент, что придется расхлебывать этот компот ей дальше одной…

Хенкин с первого дня женитьбы настроил себя на измену жены. Он женился много позже своих приятелей и на их примере понял, что любовь, как ни странно, состоит из одних измен. Что ж, чего ждал, то и получил. Юрий Петрович, как, кстати, очень немногие мужья, имел обостренное чувство потенциальной опасности, исходящей от собственной жены, а еще больше «кинетической». Поэтому всю новогоднюю, такую утомительно долгую и бестолковую, ночь он наблюдал за женой и Гвазавой. Когда Лена глядела на этого красавчика, у нее в глазах появлялось знакомое Юрию Петровичу выражение, которое когда-то увлекло его самого в далеком Кракове, – в них был огонек ожидания. Семейная жизнь, от которой, естественно, ожидать особо нечего, если приходится зарабатывать на хлеб насущный праведным трудом, притушила этот огонек, но, как оказалось, не совсем. Тлел он себе, тлел, пока не раздул его ветер с гор. Вся эта перестрелка холостыми взглядами, от которой ему самому было неудобно, но которую, слава богу, кажется, никто из посторонних не заметил, – право, детство какое-то! Брр… Хенкин даже передернулся, а потом сам себе криво усмехнулся. «Холостыми. Как же! С его-то стороны, может, и холостыми, а вот с твоей, милая, очень даже замужними». Когда Лена с Парисом танцевали второй нескончаемый танец под заводную Глорию Гейнор, Юрий Петрович выпил коньячку, сел в кресло и стал смотреть по телевизору концерт, поглядывая на танцующих. Он, ничего не видя и не слыша, глядел в телевизор, на то, как по-разному, будто у рыб в аквариуме, разеваются у народных артистов и артисток рты, как в его квартире, на его глазах, его жена обнимается под музыку с каким-то грузином, как пьяные и сытые сотрудники хотят спать, но продолжают пить, есть и танцевать, как, в сущности, все смешно, включая его аналитическую ревность. «Танцы – это разрешенная моралью общества подготовка к блуду; да, собственно, уже блуд», – сформулировал он наконец свои мысли и прозрения.