Жить для возвращения - Зиновий Каневский

Дальше дядя Саша рассказал нам, как на берегу начали беспокоиться за Олега, как чудом удалось докричаться по «Урожаю» до Ледораздела и узнать о том, что он давным-давно ушел вниз. Поскольку мы со своего Барьера Сомнений не сообщили на берег о появлении Олега, всем стало ясно — что-то случилось. Группа из нескольких человек вышла на поиск с Ледораздела, поваренок указал место, где они с Олегом расстались, и вскоре ребята обнаружили на ледяном берегу выброшенное потоком безжизненное тело. Очевидно, Олег, неосторожно ступив ногой на снежный мост, сорвался в трещину, по дну которой бешено мчала река талой воды, с водоворотами и стремниной.

Олег лежал на спине, в аккуратно пригнанной, успевшей давно просохнуть одежде, на заплечных лямках висели изломанные водоворотом санки с распотрошенной поклажей. Карабина нигде не было, вероятно, он ушел на дно. В рюкзаке в целости и сохранности лежали обернутые в прочную бумагу результаты научных наблюдений. Судя по всему, Олег захлебнулся сразу, даже не осознав, что погибает. Ребята по кратчайшему пути, минуя нашу станцию, доставили тело на базу. А потом были похороны…

С Олегом мы много лет дружили, со времени учебы в МГУ, а за два месяца до того, как он упал в трещину, поругались в пух и прах и расстались, не сказав друг другу ни «до свиданья», ни «прощай». Как оказалось — навсегда.

Нашу последнюю новоземельскую зимовку мы с Наташей провели на станции Ледораздел. Она была рекордной по продолжительности: вдвоем мы проработали там с октября 1958-го по март 1959-го, более пяти месяцев, без пересменок, праздников и выходных. По предварительной договоренности не позднее января за нами должен был прийти трактор, но с ним начались нелады, вылетело несколько траков (а запчастей, конечно, не хватало), лопнул вентиляторный ремень — словом, наша эвакуация откладывалась.

Чуда со связью, увы, не случилось. Мы по-прежнему продолжали жить в полном неведении о собственном ближайшем будущем, исправно сообщая на берег (а значит, и на материк, родным и близким), что в общем живы и в целом здоровы, и это было сущей правдой. Двадцатого марта мы вдруг услышали в своем впрессованном в снег домике рычание мотора, оно отчетливо доносилось через печную трубу на крыше. Мы откинули крышку люка и увидели в нескольких шагах от нас улыбающиеся лица Коли Неверова и еще двоих ребят за стеклом кабины. Меньше чем через сутки нас уже встречали на берегу.

Исследования по программе МГГ завершались, первое же судно в ту навигацию стало бы «нашим», оно увезло бы экспедицию на Большую землю. Надо было просто терпеливо ждать его, а чтобы ожидание не сделалось мучительным, мы по уши погрузились в обработку данных. Вернее сказать, собирались погрузиться — да не успели…

Экспедиционное начальство пригласило нас на базу, чтобы послушать рассказ о пятимесячной зимовке. Отчитались перед «академиками», получили желанную порцию похвал, не отказались, естественно, от обеда в неплохом Женькином исполнении и двинулись обратно на полярную станцию. Мела легкая попутная поземка, и в последний момент Женя Зингер, опасаясь, что начнется метель, дал Наташе великолепную защитную маску для лица, кожаную снаружи, меховую изнутри. Я давно поглядывал на нее с вожделением, однако та маска принадлежала лично Зингеру, «жила» на берегу и, по сути, всегда оказывалась невостребованной — мы все довольствовались полукустарными матерчатыми «намордниками», слабо предохранявшими лицо от мороза, но все же так или иначе смягчавшими ярость ветра.

На третий день после возвращения с Ледораздела начальник «Русской Гавани» Георгий Ефремович Щетинин зазвал меня после обеда к себе и, явно смущаясь, стал просить помочь гидрологу Толе Афанасьеву. Надо было выйти с ним на морской лед километра за три от зимовки и провести там, в заранее установленной палатке, цикл наблюдений — так называемую суточную гидрологическую станцию (суточные наблюдения следовало непрерывно вести на протяжении двадцати шести часов, ни минутой меньше).

— Понимаешь, Зиновий, — жалобно начал Щетинин, — положение аховое. Гидролог прибыл к нам в канун зимы и до сих пор не отнаблюдал ни одной станции, а надо чуть ли не три в сезон. То темно было, то мала мощность морского льда, то бора задувала, а теперь вроде бы и погода установилась, давление ползет вверх, светло чуть ли не ночью — только и брать сейчас суточную станцию. Уважь, прошу, мою просьбу, сходи с ним на лед. Остальные именно сейчас так заняты, что приказать работать еще и на «общественных началах» просто не могу. Конечно, Русская Гавань для таких дел плохо оборудована: нет ни специального гидрологического балка, ни рации, ни лодки, все это тысячу раз запрашивал у Диксона, ты сам знаешь. Устал ты, что и говорить, одно только скажу: это в последний раз — близится лето, работы на льду будем прекращать. Поможешь, да? Вот и умничек, спасибо тебе, знал, что не откажешь. Иди сразу к гидрологу, договаривайся, чтобы, значит, прямо с утречка и…

Я согласился, даже без особых колебаний или нежелания. Настроение после зимовки на леднике было приподнятым, двадцать шесть предстоящих часов вовсе не пугали и не удручали.

Анатолий Афанасьев приехал на зимовку поздним октябрьским пароходом, уже после того, как мы с Наташей отбыли на ледник. Поэтому я познакомился с ним лишь несколько дней назад, очутившись на берегу. Он был года на три старше, окончил в Ленинграде Высшее Арктическое училище имени адмирала Макарова и пять лет отзимовал на полярных станциях Карского моря и моря Лаптевых. Невысокого роста, молчаливый, застенчивый, он, по словам ребят, был «чудиком». Не пил ни водки, ни вина (между прочим, кажется, в этом качестве я мало чем уступал ему!), не любил шумных компаний, «ненормативной лексики», мужских пересудов о женщинах. Был холост, однако всезнайки-радисты, грубо нарушая тайну личной переписки, уже раззвонили по зимовке, что по возвращении на материк Анатолий женится на сверстнице-землячке со станции Окуловка Новгородской области.

Мы быстро договорились о завтрашнем выходе на работу. Неожиданно возник спор вокруг карабина, гидролог ни в какую не соглашался брать с собой оружие. Дескать, с нами будет десяток псов, ни один медведь и не сунется, а лишний вес в любом случае ни к чему. Я стал горячиться, рассказывать ему о «своих» медведях, он в ответ — о своих, убитых им и на зимовках (белых), и в новгородских лесах (бурых). Добавил почему-то, что сегодня же сбреет бороду и усы, которые любовно выращивал не один месяц. Мой же стаж «бородатости» исчислялся уже годами, и неудивительно, что я начал с жаром уговаривать его не бриться, на что Толя резонно заявил: