Пирог из горького миндаля - Елена Михалкова

В эту картину не вписывалось лишь появление Вениамина возле дома Козицкого. Дворжик четко указал на его фотографию. Но и тут Илюшин с Бабкиным, подумав, нашли объяснение. У Варнавиных не было машины, а Тулу и Литвиновку разделяло почти восемьдесят километров. Поговорив с Леликом, Вероникой и Яной, Макар убедился, что они не помнят ни одного дня, когда Вениамин отсутствовал бы дома. Это еще можно было списать на детскую забывчивость. В конце концов, у всех ребят имелись куда более важные дела, чем следить за перемещениями Пашкиного отца.

Но Илюшин пошел дальше. Он позвонил Татьяне Тишко, и та подтвердила: да, Вениамин все время маячил на виду, как и его жена. Оба не покидали Литвиновку дольше, чем на пару часов, чтобы искупаться в реке или прогуляться по лесу.

Это означало, что Дворжик попросту ошибся.

Ни Вениамин, ни Людмила Прохору не были нужны. Он действовал один.

Бабкин и Макар ехали к издателю Квадрину, чтобы положить последний камешек в основание постройки.

2

Вероника торопилась. Бессистемно открывала коробки и снова закрывала их, хваталась за новые, уже понимая, что ничего не найдет – ее вот-вот выгонят отсюда, как Женьку.

Выдав сестру, она купила себе несколько часов поиска. Никакого сочувствия к Женьке Вероника не испытывала. Она вовсе не считала, что нельзя бить людей поленом по голове. Но ей претила грубость Женькиной игры. Это было попросту вульгарно.

В конце концов, руководствуясь неясным чувством, она вернулась в лабораторию Прохора. Если бы Яна поднялась сюда, Веронике дали бы десять минут на сборы. В комнате царил хаос, и хаос этот был порождением рук Вероники. Она вывернула на пол все ящики, опустошила шкафы. Книги валялись вперемешку с одеждой деда. Все, что Раиса сберегла после смерти мужа, Вероника превратила в свалку.

Она подошла к окну, убедилась, что Яна собирает яблоки. Было что-то утешительное в маленькой фигурке, бродившей по саду.

«Где ты спрятал фотографии, сволочь?» – в тоске спросила Вероника покойного Прохора.

Прохор ухмылялся в клочковатую бороду. Даже разрушенная, его комната хранила отпечаток личности хозяина. Вероника слышала деда, ощущала его. Он незримо присутствовал рядом – и потому она не могла найти то, что искала.

Он всегда был сильнее ее. Сильнее их всех.

В том июне, пятнадцать лет назад, Вероника обнаружила, что она способна управлять поведением других людей. Открытие поразило ее. Эти сложные, загадочные существа каким-то образом подпадали под ее влияние. Дернешь за одну ниточку – они идут налево. Дернешь за другую – послушно двигаются направо.

Но тут явился Прохор. И оказалось, что она для него точно такая же фигурка, танцующая под легкие движения его рук.

«Я видел, чем ты занималась, – сказал дед, ухмыляясь. – Все расскажу матери. Если только…»

«Если только что?» – спросила Вероника, и в эту секунду ниточки протянулись к ее запястьям и лодыжкам и затянулись в узлы.

Мать была единственным человеком, которого она боялась огорчить. В своих проделках девочка не видела ничего дурного. Но при мысли о том, что Прохор скажет матери, внутри все холодело.

Если мама узнает, она разлюбит Веронику.

О том, что материнская любовь не безусловна, сколько бы ни писали в книгах об обратном, Вероника додумалась в десять лет, когда поняла, что мать любит ее и не любит Женьку. Они сестры, они обе дети своей матери. Но Веронике мать улыбается, расчесывает ей волосы, обнимает и поет на ночь колыбельные. С Вероникой она нежна и добра. Женьке не достается от нее доброго слова. А после того как Женька демонстративно обстригла волосы, они орали друг на друга, били посуду, и мать ударила Женьку по щеке, а та ткнула ее кулаком в живот, и они подрались бы, если бы Вероника не подняла дикий визг.

Вероника наблюдала за обеими и сделала вывод: все-таки любовь зависит от того, как ты себя ведешь. Пока она оправдывает ожидания, мама любит ее. Но если она отрежет волосы, или будет говорить с людьми нагло, как Женька, или всем станет известно, что она целуется напропалую с кем попало, – тогда мать и к ней охладеет. Может быть, она родит себе еще одну девочку, трогательную малышку. И тогда для Вероники совсем не останется места в ее душе.

Поняв это, Вероника испугалась. В отличие от Женьки, она не рассматривала мать как человеческий механизм, обеспечивающий ей минимальный жизненный комфорт. Мама – большая, нелепая, безалаберная, не слишком умная – была центром мира, из которого исходило сияние и тепло. Вероника догадывалась, что можно жить и без этого сияния. Но будет холодно, и станешь постоянно искать, возле кого согреться.

Прохор ее пальцем не тронул. Он лишь командовал, куда лечь, как повернуться, и Вероника послушно принимала нужные позы. Разводила ноги, оттопыривала попу. Было легко, хоть и противно, но когда один раз он сказал «а теперь улыбнись», она едва не ушла. В этом требовании было куда больше насилия, чем в том, что он делал с ее телом.

Прохор распоряжался ею. Научил ее пробираться в лабораторию через чердак. Придумал знак, понятный лишь им двоим, которым сообщал за обедом, что сегодня ждет ее на новую съемку. Тратил ее время как хотел – однажды Вероника провела в его комнате четыре часа, потому что он не мог выставить правильный свет. Он давал ей есть и пить, но не потому, что заботился о ней, а потому что без еды и воды его модель могла бы испортиться.

В то лето Вероника усвоила два урока: урок власти и урок подчинения.

Подчинение ее почти раздавило. Но только почти.

Она возненавидела деда с силой, которой сама в себе не предполагала. Это чувство было как будто чужое, навязанное кем-то другим. Вероника в полной мере оценила точность выражения «захлестнуло волной гнева». Ее захлестывало – снаружи, так что ненависть едва не сшибала с ног, и в такие секунды она начинала сама себя бояться.

Единственным, кто в те дни приносил радость в ее жизнь, был Лелик. Вряд ли он об этом догадывался. Лелик иногда смотрел на нее так, словно хотел что-то сказать. Но никогда не говорил, и за это Вероника была ему благодарна. Все остальные вываливали на нее свои мысли без раздумий. А Лелик был тихий, внимательный, заботливый. И молчаливый. Иногда она обнаруживала на подоконнике яблоко или цветок и знала, что это для нее. Как будто кто-то дружелюбно помахал ей рукой с дальнего берега реки.

Но когда она забывала про Лелика, ярость возвращалась.

Девочке казалось, что сильнее чувствовать уже нельзя. Этот маятник качнулся до упора. Дальше возможен лишь обратный ход.

А затем появился Пашка.

2000 год

Кепку он где-то потерял, и без нее выглядел незавершенным. Головной убор его облагораживал. А теперь стало видно, что нос у Пашки приплюснут, глаза слишком глубоко посажены. В безжалостном дневном свете он казался почти уродливым. «На его месте я бы даже спала в кепке», – подумала Вероника.

Пашка преградил ей дорогу.

– Слышь, сонная! Тихо, не мельтеши.

Вероника удивилась. Пашка прежде почти не замечал ее.

– Я домой иду…

– Не идешь, – отрезал он. – Надо кое-что сделать.

Вероника едва заметно улыбнулась. Мягко, как кошка, обошла его и двинулась к крыльцу.

– Совсем дура? – вслед ей спросил Пашка.

Вероника не ответила.

– Подмахиваешь Прохору, а? Когда он шпилит тебя вместо полдника?

Девочка отреагировала на имя деда, и лишь некоторое время спустя до нее дошел чудовищный смысл всей его фразы. Она встала как вкопанная.

– Вот так-то лучше, – ухмыльнулся Пашка и снова оказался перед ней. – Короче, слушай. Если не хочешь, чтобы о ваших забавах узнали все, сделаешь для меня кое-что. Не боись, ничего такого!

Он двусмысленно ухмыльнулся.

Вероника не успевала не только думать, но даже чувствовать. Все происходило слишком быстро! Она понимала только, что Пашка каким-то образом узнал о происходящем у Прохора, и эта мысль блокировала все остальные.

Господи, она должна была прислушаться к Женьке! Сестра предупреждала, что Пашка – гнусная крыса. Что он шпионит за всеми! Что он умеет прятаться, что в искусстве слежки ему нет равных, и никто не может укрыться от него, кроме разве что Тишки, скачущей по окрестным лесам, как коза.

– Что ты хочешь? – медленно спросила Вероника.

Пашка оценивающе посмотрел на нее.

– А ты ничего, не зассала. Стойкая, значит. Молодец!

Лицо девочки не выражало никаких эмоций, и Пашка ошибочно решил, что она чувствует себя в безопасности. Его это озадачило. Вот малолетняя шлюха! Даже не стыдится! Но пока она подчинялась, и нужно было этим пользоваться.

– Короче, сделаешь вот что…

Вероника слушала план, который излагал Пашка, и понимала все меньше и меньше. Дождаться за деревом, пока он поговорит с Тишкой, и тайком следовать за ней… «Иди куда она приведет, – учил Пашка. – Она прибежит к своему гнезду. Не попадайся ей на глаза, поняла? Иначе все испортишь! Когда она уйдет, залезешь на дерево, снимешь с веревки игрушку. И быстро беги обратно! Все ясно?»