«Утц» и другие истории из мира искусств - Брюс Чатвин

Если я надеялся услышать новые воспоминания об оккупированном Париже, то меня постигло разочарование. В ответ на вопросы он всего лишь зачитывал отрывок из дневника, хотя иногда бросался к шкафу с бумагами и возвращался с каким-нибудь pièce just ifi cative[213]. Одним из них было письмо от его друга Анри де Монтерлана[214], где цитировалось замечание Толстого: «Встречаться с великим писателем нет смысла, потому что он воплощен в своих книгах». Поскольку Монтерлан меня интересовал, я сумел еще немного разговорить Юнгера, и он снова вернулся от шкафа с бумагами, на сей раз размахивая листом-ксерокопией, покрытым немалым количеством пятен, на котором стояло:

Le suicide fait partie du capitale

de l’humanité,

Ernst Jünger

8 juin 1972[215].

Этот афоризм Юнгера относится к тридцатым годам; существует история о том, как Альфред Розенберг однажды сказал: «Жаль, что герр Юнгер никак не воспользуется своим капиталом». Сцена же, которую следует представить себе, такова.

Умирающий от рака Монтерлан сидит в своей квартире на набережной Вольтера, окруженный коллекцией греческого и римского мрамора. На столе у него бутылка шампанского, револьвер, перо и лист бумаги. Он пишет: «Le suicide fait partie…» Бах!

Эти пятна оказались скопированными брызгами крови.

Дональд Эванс

{12}

Ночью 29 апреля 1977 года в результате пожара, охватившего дом на Штадхоудерскаде в Амстердаме, сгорел американский художник Дональд Эванс – огонь настиг его на лестнице. После него осталось несколько тысяч акварелей-миниатюр в форме почтовой марки, разбросанных по коллекциям на обоих берегах Атлантики. Эти марки были «выпущены» наборами, посвященными сорока двум странам; каждый набор отражает тот или иной жизненный период, привязанность, настроение или озабоченность художника. По стилю они в чем-то напоминают «колониальные» марки конца девятнадцатого века. Готовые наборы были размещены на черных страницах альбомов, какими пользуются профессиональные филателисты, – фон, на котором хорошо видны особенности каждой марки как самостоятельного произведения искусства, одновременно позволяющий художнику играть с узорами и цветами на сетке.

Согласно мусульманской теологии, в начале Бог создал тростниковое перо и с его помощью описал мир. Дональд Эванс, будучи менее честолюбивым, пользовался одной и той же соболиной кистью, «Грумбахер» номер 2, которой писал прозрачный, светящийся мир – своего рода бодлерианская pays de Cocagne[216], – ставший тем не менее зеркальным подобием жизни как его собственной, так и его эпохи. Результат – автобиографический роман в сорока двух главах-картинах, страницы оригинала которого, подобно страницам некой рукописи с картинками, разбрелись кто куда; в самом деле, шансы на то, чтобы собрать их снова, так же малы, как и шансы на то, чтобы воплотить в реальность тот спокойный мир, который на них изображен.

По счастью, Дональд Эванс всегда вел тщательные записи о своей работе и каждый набор марок заносил в каталог, росший по мере того, как увеличивалось число его произведений, – «Каталог мира», так он его называл. Основной экземпляр – и несколько ксерокопий – пережили автора[217].

Случайно или нет, но его недолгая жизнь замкнула круг, оказавшись симметричной; он был одержим одной вещью – рисованием марок. Этим он занимался в течение двух пятилетних отрезков: когда был замкнутым школьником, с десяти до пятнадцати лет, а потом – взрослым, с двадцати шести до тридцати одного. Он полагал, что «достиг вершины» в шестнадцать или семнадцать; к тридцати годам он заново пережил свое детство; есть причины полагать, что сам он считал каталог законченным; закончив писать тропические страны, он изображал на своих марках скованный льдами полярный край, тогда как самого его пожрал огонь, – все эти факты усиливают ощущение симметрии.

Его друзья, оправившись от шока, вызванного его смертью, принялись расхваливать его образцовую жизнь и гадать над ее кусочками. Поскольку Дональд Эванс был человеком скрытным, имел привычку распихивать знакомства по разным ячейкам, автобиографическая глубина его работ вполне могла бы ускользнуть от нашего внимания или, по крайней мере, долго пролежать в спячке, если бы не расследования Уилли Эйзенхарта, который предоставил нам ключ к толкованию характера своего героя в сухом, выдержанном тексте, по стилю напоминающем лучшие вещи американской журналистики двадцатых. К тому же это прекрасная книга.

Дональд Эванс родился 28 августа 1945 года, единственный сын оценщика недвижимости из Морристауна, штат Нью-Джерси. Его мать ухаживала за аккуратной зеленой лужайкой и входила в местный клуб садоводов. В детстве он строил песочные замки, картонные деревни и дворцы. Он склонялся над картами и энциклопедиями, выдумывал географию мира, лучшего, чем тот, в котором жил. Еще он собирал марки – и во время коронации Елизаветы II нарисовал собственный памятный выпуск по случаю коронации собственной воображаемой королевы.

В возрасте десяти лет этот не по годам развитый самоучка трудился над своей приватной филателистической коллекцией. Поначалу, как пишет Эйзенхарт, марки «были грубо нарисованы и грубо продырявлены материнскими ножницами для рукоделия, однако он быстро улучшил свое мастерство. Он начал рисовать контуры марок карандашом, потом закрашивать их пером и кистью, а техническую проблему нанесения дырок решил путем выстукивания множества точек на старой пишущей машинке».

К пятнадцати годам он заполнил три альбома «Марки со всего мира» почтовыми выпусками из таких мистических стран, как Франдия, Доланд, Слобовия, Кунстлянд Восточный и Западный. У каждой страны была своя запутанная история – история «вторжений, федераций, освобождений». В каждой по-своему выражалась его «романтическая» тяга к далекому и экзотическому, а порой – личные заботы его родственников и друзей. Потом он начал ходить на футбол, задумал поступать в колледж и перестал делать марки.

Последовали десять обычных лет – не столь уж обычных по масштабам его родного городка, но вполне обычных для взрослевшего в шестидесятых американского парня из буржуазной семьи, которому предстояло внести вклад в искусство. Ему хотелось стать художником и писать огромные абстрактные экспрессионистские полотна в стиле Кунинга[218]. Он закончил Корнелльский университет по архитектуре. Поехал в Европу; заглянул на «Фабрику» Уорхола; научился красить и ткать полотна; курил марихуану; занимался йогой; проявлял интерес к Гурджиеву; и всегда то влюблялся, то остывал.

После Корнелла он приехал в Нью-Йорк, где поселился в квартире со скудной мебелью в Бруклин-Хайтс и стал работать дизайнером в конторе архитектора Ричарда Майера[219]. Однако масштаб города подавлял его, вгоняя в депрессию. Напористый эксгибиционизм здешних художников был ему чужд. Романы его кончались неу дачно, и он снова прятался в свою оболочку, обратно в интровертный мир своего детства с его марками. Однажды ему случилось показать свой марочный альбом друзьям, которые посоветовали ему продолжать. Так он и сделал – и уехал из Соединенных Штатов.

В феврале 1972 года он, упаковав свои акварели и стопку перфорированных листов бумаги, улетел в Голландию, где его друг снял домик «за Дамбой» (Achterdijk) рядом с деревней неподалеку от Утрехта. И немедленно взялся за работу – начал делать марки «голландской» страны под названием Ахтердайк.

В годы вьетнамской войны молодые американцы толпами тянулись в Голландию, как в двадцатых годах – в Париж. Но для Дональда Эванса Голландия была не райским местечком для хиппи, где на каждом углу тебя поджидали секс и наркотики. Тут он почувствовал, что переродился; и однажды, наклеив на старинный конверт марку «Ахтердайк», он надписал на нем имя воображаемого адресата, «De Heer Naaktgeboren» («г-ну Голорожденному») – это было имя, выдуманное им взамен собственного. Он обожал плоские, обдуваемые ветром голландские ландшафты, высокие переменчивые небеса. Ему нравились голландцы – люди широких взглядов, и он, чтобы оказать им любезность, выучил их язык. Ему нравились абстрактная красота голландской кирпичной кладки, компактный масштаб архитектуры; у мастеров семнадцатого века он почерпнул определенную технику рисунка и акварели, идеально подходившую для его марок.

Доналд Эванс прожил в Голландии оставшиеся пять лет своей жизни с перерывами: на чердаках, в съемных комнатах и тесных квартирках. По темпераменту он был ипохондрик; когда обнаружилось, что его дыхательные затруднения вызваны рудиментарным третьим легким, он обратился к врачам, чтобы его удалить, и, лежа на больничной койке, описал данное событие с помощью марок королевств-побратимов, которые назывались Лихаам и Геест – «тело и душа». Еще он был подвержен приступам тяги к путешествиям – и даже выдумал столичный город под названием Ванупидс («босой бродяга»), чтобы передать свою привычку странствовать по миру. Многие художники плачутся, что привязаны к своей студии; Дональд Эванс мог устроиться в вокзальном зале ожидания. Вероятно, сам факт, что его работы можно носить в кармане, указывает на его презрение к искусствам и притворствам оседлых цивилизаций – презрение кочевника к пирамиде.