Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина

Он прибавил шагу, но лесу не было конца; и по мере того, как он углублялся все дальше в эту спертую тьму, ему казалось, что с каждым его шагом она перерождалась, делаясь все более зловещей и чуждой. Мало-помалу его взгляду стали открываться смутные, искореженные очертания — то ли старые пни и кривые сучья, то ли порожденные землей уродливые, хищные чудовища, которые ползли за ним по пятам или нависали над ним с древесных стволов; и вскоре в неизбывную тишину ночи начали просачиваться бесчисленные вкрадчивые, тайные звуки: шуршащая дрожь листьев, что поднималась без ветра и так же непостижимо затихала; глухой стон бодрствующей птицы или, быть может, неприкаянного призрака; треск сухой ветки под чьей-то ногой… Внезапно он понял, что залитая солнцем березовая роща из его летних воспоминаний давно уступила место гнетущим, по-церковному безмолвствующим чащам из недавнего его кошмара, и он обессилел от страха при мысли, что может сбиться с еле приметной тропы и навсегда затеряться в удушающем, мучительном лабиринте дурных снов.

Он шагал все быстрее и быстрее и в конце концов перешел на бег и ринулся сломя голову сквозь зябкую темень, где таились коряги и призраки. Его немолодое сердце болезненно колотилось, ноги заплетались от легкого, но стойкого хмеля. К тому времени, когда деревья наконец-то стали редеть, обнажая бледные просветы ночного неба, его подгибающиеся колени превратились в дрожащую жижу, а правое плечо ныло под тяжестью сумки. Выбравшись на опушку, он остановился, чтобы перевести дыхание и оглядеться, — и осознал, что открывшаяся взору местность совершенно ему незнакома. Сразу за лесом он рассчитывал увидеть огни Боголюбовки, но вместо этого в голубоватом свете умирающей луны колыхался широкий луг. Он снова взвалил на плечо сумку и двинулся напрямик, поначалу просто радуясь тому, что вырвался из своего лесного кошмара, но вскоре начиная чувствовать себя неуютно. Высокие, мокрые травы хлестали его по икрам; невидимая почва мягко поддавалась под ногами; по небесам дождевыми каплями катились звезды; рваные лоскуты низкого тумана проплывали мимо жутковатой вереницей бестелесных, безликих духов. Никакой деревни не было и в помине.

Поступь его стала неуверенной, в голову поползли неприятные мысли. Луг обрывался крутым оврагом, поросшим лещиной; спускаясь вниз по склону, он споткнулся о тень булыжника и расшиб колено. Теперь уже не сомневаясь, что в лесной чаще его угораздило свернуть не туда, он долгое время не двигался с места, поглаживая разбитое колено и глядя в небесную высь. Но когда он кое-как выкарабкался на ту сторону оврага, на удаленном пригорке показался настоящий подарок судьбы: одинокий фонарь, бросающий скудный лиловый свет на едва заметное строение, которое не могло быть ничем иным, кроме как железнодорожной станцией.

Прихрамывая, он направился в ее сторону, но долгожданная станция стала медленно меняться на глазах, мерцая в неверной дымке фонаря, ужимаясь в ширину, вырастая в высоту, сгущаясь сначала в Спасскую башню Кремля (что за бред, устало подумал он), потом в поверженное былинное чудище (Суханов сморгнул) и, наконец, съеживаясь до небольшой церквушки. Он подошел ближе, готовясь увидеть очередное превращение. Церковь оказалась жалкой развалиной: четыре купола были обезглавлены, а пятый, в центре, лишился креста и просел над темной дырой в крыше; все строение заваливалось в бледную пропасть сельской ночи. Он окинул руины угрюмым взглядом, окончательно уверившись, что заблудился, — местность была совершенно чужой. Приметив заросшую тропинку, которая поднималась к церкви, а дальше скрывалась в темноте, он потер горящее колено и обреченно потащился в гору. Вблизи церковных стен, где холодный, рассеянный свет фонаря проникал внутрь сквозь зияющий дверной проем, взгляду на мгновение открылось голое помещение: пол, погребенный под обломками каменной кладки, приземистые очертания каких-то тюков, штабелями громоздившихся по углам, следы долгих лет небрежения и бездумности… Внезапно в поле его зрения попал непонятный зеленый всполох. От неожиданности он остановился и всмотрелся в затхлый полумрак, пока глаза не привыкли к темноте. И тогда он увидел стены.

Обветшалые под гнетом столетий, потемневшие от неисчислимых летних ливней, поблекшие от неисчислимых снегопадов, церковные стены были покрыты фресками.

После минутного замешательства он опустил сумку на землю и с опаской шагнул внутрь. Небеса протекали звездами сквозь дырявую кровлю; под одиноким полуразрушенным куполом шелестели крылья невидимых спящих птиц. В воздухе висел неистребимый дух древности и забвения, приправленный едким запахом птичьего помета; и с каждым своим неуверенным шагом он давил под ногами гнилую древесину, отсыревшую штукатурку, а возможно, подумал он с внезапно занявшимся сердцем, и бесценные шедевры древнерусской живописи.

В тусклом свете, проникавшем с улицы, мало что было видно, однако постепенно, напрягая зрение, он все же различил сначала отдельные краски, а потом и отдельные очертания. Монах с совиными глазами неодобрительно поджимал губы, держа в руке похожую на кирпич книгу; безголовое чудище неуклюжих пропорций резвилось в аляповатом адском пламени. Над разрушенным арочным сводом застыла воздетая для благословения десница — тело, которому она принадлежала, было давным-давно смыто дождями, — а рядом серафим с чертами злого ребенка взмахивал маленькими остроконечными крылышками маловероятного мандаринового цвета. На дальней стене изображения сохранились лучше: там усталой вереницей брели святые угодники, чьи одеяния еще теплились зеленым, синим и пурпурным и с чьих растаявших лиц взирали условно выписанные торжественно-пустые глаза. Он пожал плечами и с сожалением отвернулся. Фрески, которые он извлек из сумерек столетий, представляли собой не более чем иллюстрации религиозных банальностей, потускневшие фрагменты безыскусной и безвестной художественной жизни семнадцатого века, посредственные копии сотен, если не тысяч других копий, ныне осыпающихся со стен бывших церквей, коих в России — великое множество.

Но как только он двинулся, чтобы уйти, тени сместились ему вслед, и он заметил странную фигуру, возвышавшуюся в дальнем углу. В изумлении он вперился взглядом в сумрачные глубины храма, внезапно сомневаясь в своей трезвости, не веря своим глазам. Но нет, глаза не подвели его. С той же стены, где покорной чередой влачились блеклые святые, на него взирал удивительно живой образ: рослый, сутулый, бородатый, с отчаянно распростертыми руками. Это был еще один святой, но совершенно не похожий на остальных: на его лице лежала печать темной, испепеляющей страсти, глаза исходили оголенной болью, изможденное тело куталось в убогое погребальное рубище; Суханову даже померещилось, что нарисованные зрачки сверкнули из-под тяжелых век пронзительным, сверхъестественным блеском, во сто крат ярче, нежели на бессмертных полотнах Рембрандта и Гойи…

В течение долгой минуты Суханов стоял не шелохнувшись, моргая и щурясь на открывшееся ему чудо. И медленно в нем крепла уверенность в том, что жизнь его, со всеми неоднозначными решениями, сомнениями, муками совести, оказалась, уже в который раз, абсолютно оправданной, разве не так? Ибо здесь, в глухом захолустье, на окраине никчемной деревеньки, в церквушке, превращенной тупоумными дачниками в склад, на стене, загубленной временем, солнцем и морозами, обреталась фреска, созданная художником, который никому не был нужен, о котором никто не слышал, самого имени которого никто не знал; и в то же время Суханов верил — как не верил никогда и ни во что, — что судьба столкнула его с самым самобытным, самым потрясающим талантом, когда-либо порожденным многовековой тьмой русского искусства. Ибо в мире незыблемых традиций и рабского благоговения только гений, значительно опередивший свое время, мог отважиться сказать такую страшную правду, так смело противопоставить этим блаженным, мутнооким, пастельно-голубиным святошам живого, страдающего, трагического человека, для которого вера, несомненно, обернулась борьбой, испытанием, возможно, даже проклятием… Каким несравненным, драгоценным подарком человечеству была эта фреска, однако ее обошли, проглядели, забыли, бросили на произвол судьбы под протекающим куполом, пока от ее былого радужно-сияющего величия не осталась лишь бледная тень; и скоро и последние следы этого шедевра навсегда сгинут в чудовищной общей могиле всех подлинных талантов этой окаянной страны — страны, где появились на свет и этот навеки безымянный художник, и Суханов, страны, где так мало изменилось за минувшие столетия…

В тишине разрушенных стен его резкий смех отозвался лаем.

— Вот, смотрите! — вскричал он. — Вот участь истинного гения в России! Такая красота, такие откровения — все, все утрачено! Не эта ли судьба была уготована и мне? Бог ты мой, разве я не был прав, что отказался от этого жребия?