Завещание Императора - Вадим Сухачевский

Задавая вопрос, он не обращался ни к кому, однако больший из "котелков" набрался храбрости ему ответить:

— Да, о, Великий. Трудно поверить, но некая способность к предчувствию есть даже у них. По крайней мере, та сторона Града, откуда сейчас мы сюда явились, полна предощущения скорой гибели.

— Воистину! — вступил другой "котелок". — Там появился даже какой-то меленький дух (не представляю, откуда он взялся), воплощающий это. Совсем меленький! Не то что в сравнении с вами, о, Великие, но даже в сравнении с нами совсем мелочь.

— Просто позор для звания духа! — подхватил Большой "котелок". — Но он, безусловно, есть, иногда появляется в Граде, и всегда предзнаменует чью-нибудь гибель.

— Внешность преотвратительная, — вставил Маленький. — Карлик вот такого росточка, всегда с топориком через плечо, и все предлагает гроб смастерить.

Высшие духи переглянулись.

— Однако, право, я никого такого не посылал, — заверил Джехути Псоголового. — Гм, карлик с топориком… Действительно, мерзость, даже для шутки плоховато… А вы случаем не сочиняете?

— Как можно?! — воскликнул Маленький.

— Разве мы могли бы осмелиться, о, Великий? — пробормотал Большой.

— Вот как раз подтверждение… На всякий случай прихватили с собой. — С этими словами Маленький указал на лежавшего подле них покойника.

— Что ж, выясним, — сказал Инпу и взглянул на распластанный человеческий прах своими бездонными глазами, из которых сквозила сама Вечность.

Сначала изморозь растаяла у покойника на губах, затем дыхание стало входить в него мученической икотой. Наконец веки его дрогнули, поднялись, и тут же при виде повисших над ним пустых глаз на шакальем лице Анубиса его собственные, только что скрытые мертвой мутью глаза выпучились в ужасе.

— Ваше бла… Ваше высокобла… Ваше высокопре… Ваше… — дергаясь от непроходящей икоты попытался в промежутках выговорить он.

— Тебе должно говорить "Великий", — строго сказал Большой "котелок".

— Перестань икать и говори Великому, как все было, — приказал Маленький.

Икота у того впрямь тотчас прекратилась, отчего, впрочем, речь его стала не намного внятней.

— "Муха" я, ваше высоко… Великий, — пролопотал он. — Тайный Агент "Муха"…

Глава 24

Карла с топориком

Ибо человек не знает своего времени

Екклесиаст (9:11)О чем рассказал и о чем умолчал тайный агент по кличке "Муха" после того, как побывал невесть где и чудом остался живой

…Потом уже, после казенного гошпиталя, где его отхаживали две недели, потом, сидючи в тепле дешевой харчевни и разомлев от выпитой водочки под горячую кашу с требухой, Тимофей Леденцов, он же "Муха", продолжал повествовать другу своему, агенту "Беркуту" (вот это вот пселдоним! Таким и подписаться под донесением завсегда приятственно! Не то что…), об ужасе, им пережитом, когда, по долгу службы поспешая за "объектами", едва насмерть не замерз в пурге.

— …А морда, скажу я тебе, Андрюша!.. — говорил он. — Пёсья – вот-те как на духу!.. И глазища – слов моих нет передать!.. Сущий дьявол!.. Те, в котелочках, — еще себе с виду кой-как; но этот!.. И луна на небе – в жизни, клянусь, ты не видывал такой! В аду побывал, точно говорю, вот-те крест православный!.. — Он примолк, чтобы захлебнуть водочкой и закушать горячим пережитый им тогда страх.

— М-да, — согласился "Беркут", он же Андрюшка Шепотков, друг задушевный, — с того света возвернулся, можно сказать… Ты бы только дьявола, Тимофей, лучше б, право, не поминал. Сами ангелы небесные, должно, тебя спасли. Лучше Господа Бога благодари, что нашли тебя тогда в сугробе… А жуть, о которой тут говоришь – так чего не привидится, когда смерть уже, поди, прибирает? Тут даже спьяну такое, бывает, примерещится! Или вон, помню, о прошлом годе, когда застудился я и лежал в бреду (думал, отхожу), — так тоже насмотрелся такого…

— Ну, коли такой Фома – считай как хошь, — не очень обиделся "Муха" недоверию к своим словам, поскольку и сам был не шибко уверен – видел вживе всю эту жуть или, правда, померещилось в бессознании, да и водочка сейчас с горячей требухой не располагала к обидам. — А только, — после еще одной рюмки загордился он, — верь, не верь – я и там присягу соблюл: ни про пселдоним свой, ни про тайную службу, ни про его благородие ротмистра – ни гу-гу. Панасёнкова бы, паскуду, на мое место – я бы на него поглядел, когда бы он, в штаны наложивши!..

— Да уж, — подтвердил "Беркут"-Шепотков, — этот бы со страху – в штаны сразу же…

* * *

Врал "Муха", ох, врал! Как ни приятственно было перед другом Андрюшкой геройством своим и верностью присяге похвалиться, а только врал, хоть и сам уже успел себя убедить, что так оно и обстояло – по-сказанному. Ну да пускай попробует кто проверит, хоть бы даже их благородие господин ротмистр.

А тогда, под проклятой этой луной, под страшным взглядом Псоголового, обращающим твою душу в зыбь, тут же выложил он все как на духу. Да и кто на его месте не выложил бы? Панасёнков, что ли? Сходу же кличкой постылой назвался – что-де "Муха" он; и про Агентство свое, вопреки всем правилам, не утаил, а дале уж понесло без удержу, как по ледяной горке, лишь бы икота эта анафемская так не терзала нутро:

— …То есть, прозвище такое Агентское – "Муха": их Велико… их, то бишь, благородие, ротмистр жандармский Ландсдорф у нас большой шутник-с. Навыдумали! А по православному я Тимофеем зовусь, Леденцов Тимофей, по батюшке покойному, кожевенных дел мастеру Гордею Леденцову – Тимофей Гордеев, стало быть… Сколько батюшка нравоучал, чтоб я не шел по сыскной части, даже вожжами, было дело, нравоучал: хотел, чтоб я, как он – по кожевенной специальности. Эх, послушать бы!.. Так-ить дурак же был, ваше высо… Великий! В сыскном посулили со временем классный чин пожаловать… А какой там чин! Дождешься его, когда у интенданта Панасёнкова, подлеца… Виноват, Великий!.. Когда у сына этого сукиного даже на справные сапоги ни алтына не получишь, все тайком в свой карман ложит, и жалованье задерживает; а чуть возразишь – сразу в ухо. Тут классного чина дожидаючись, тыщу раз околеешь сперва…

Псоголовый слегка шевельнул рукой, и вместо слов изо рта у "Мухи" хлынула перемежаемая новым приступом икоты смертная пена, а меньший из двух "котелков" свирепо прикрикнул на него:

— Не испытывай терпение Великого! Будешь ты, наконец, говорить дело?

Несмотря на пену, пузырящуюся на губах, "Муха" в знак понимания моргнул и тут же снова обрел дар речи, которым на сей раз попробовал воспользоваться уже не столь расточительно.

— Слушаю-с, Великий! — взбоднул агент головой. Поскольку в этот момент он не стоял навытяжку перед его благородием Ландсдорфом, а лежал плашмя, его голова так стукнулась об окаменевшую глину башни, что прошелся гул, (даже ко времени разговора с Андрюшкой-"Беркутом" голова еще звенела, как колокол, от того удара), но тогда он, "Муха", и не поморщился, не до того, а продолжал бойко, словно зачитывая по собственноручно написанному донесению – так оно всегда справнее выходило: – Совершенно секретно! Случайно обнаружил в трактире "Флоренция", что у Нарвской заставы (может, знаете, Великий, — заведеньице так себе, но кормят-поят недорого), и стал осуществлять скрытное наблюдение за объектом фон Ш., сбежавшим из "Тихой обители". Оный наблюдаемый фон Ш., обряженный в немецкую шинель, очутился в обозначенном трактире, сопровождаемый тоже в немца, чуть не в генерала ихнего переодетым покойным князем Василием Бурмасовым… по нашим, то есть, секретным сводкам обманно числящимся в покойниках… На ужин объектами было заказано: водки – два раза по полштофа; из еды, окромя хлеба и маслин, остальное все сплошь скоромное (невзирая что постная пятница): икра белужья и коровье масло к блинам, осетрины – две порции, фаштета голубиного…

— Дальше давай! — перебил его Большой "котелок". — О чем они говорили?

— А вот говорили-то… — Память возвращалась что-то медленно, хорошенько тут "Мухе" поднапрячься пришлось. — Не все слышно было, я ж там притулился вдали, с уголка… Вначале разные глупости говорили. Стыдно сказать – про клистир. Что будто клистир какой-то – с пёсьей головой… — Нечаянно опять взглянул на страшного, с пёсьей головой, и, что-то сообразив, затрясся мелкой дрожью: – Ваше пре!.. Великий!.. Я ж только повторяю слово в слово! Так в точности и говорили, ей-ей!..

— Ну, дальше! Клещами из тебя вытягивать? — прикрикнул на него Маленький.

— А дальше… — с трудом уняв дрожь, изнатужился "Муха". — Дальше-то все мудрёно. Ихние благородия, не чета нам, дуракам, народ образованный, иди их пойми… Всё про какое-то "пред…" Как бишь?.. "Пред-о-щу-щение"!.. Во! Тут выговори-ка, не считая в отчете для господина Ландсдорфа написать! Что бы там подлец Панасёнков ни говорил – что я-де все мозги пропил (на какие, к слову, шиши?), — а вот, гляди, вспомнил же! Он бы сам, иуда, попробовал!.. — И, поймав на себе не предвещавшие добра взгляды "котелков", добавил торопливо: – Точно, Великий! "Предощущение"! Так и было речено!.. А вот дальше… Я было сперва подумал, что их сиятельство лжепреставившееся шутки шутят. Про какого-то карлу с топориком: что-де карла этот гробы торгует, и кто, мол, ему за свой гроб наперед не заплатит – тот без гроба так и сгинет невесть где, а ежели кто, супротив, заплатит – тогда еще бабушка надвое… Ладно, запоминаю: служба, чай… Тут буря за окном – такая, что смерть да и только! А сиятельству лжеусопшему хоть бы что: в самую круговерть моего объекта из трактира-то и выволок. "Ах ты, — думаю, — служба ты собачья!.." – и за ними, а что поделаешь? Да толку-то! Какая там, к бесу, слежка, когда вокруг – ни зги! Руку вытяни – пальцев не разглядишь! Снежище – дышать нечем! И назад уже не возвернешься – пути вовсе не видно. Заплутал!.. Пальтецо на мне, ваше высокопре… Великий, сами изволите видеть каковское, и сапоги пальтецу подстать; прости, Великий, Панасёнкову бы, паскуде, сапоги эдакие! Воров таких и казнокрадов, как оный Панасёнков, даром что в классном чине…