Осень на краю - Елена Арсеньева

– Да вроде ногами вошел, – сказал высокий, сильно сутулый человек в донельзя обтрепанной шинели. Вид у одежонки был такой, словно ее обладатель не прошел, а прополз в ней по всем фронтовым дорогам, причем и на брюхе елозил, и на спине, и на боках. На ногах мужчины были столь же безобразного вида сапоги, а на лоб была низко надвинута солдатская фуражка с поломанным козырьком. Темно-русые, кое-где смешанные с сединой патлы обрамляли бородатое лицо.

Всем была бы хороша улица Рождественка, на которой жил Грачевский, кабы часть ее не была занята ночлежными домами для самого отъявленного отребья! «Разве что съехать отсюда?» – угрюмо спросил себя в который раз Грачевский и в который же раз твердо ответил: «Непременно надобно съехать!» Но он так же твердо знал, что никуда отсюда не денется: только на Рождественке, которую в Энске гораздо чаще называли Миллионкой, можно в любое время суток достать любой «марафет» – и морфий, и кокаин, – причем по самой бросовой цене даже и сейчас, в военную пору, когда все лекарства вроде бы стали наперечет. Грачевский был застарелым морфинистом и алкоголиком. По всей России действовал «сухой закон военного времени», однако на Миллионке люди с деньгами и связями пили отнюдь не только денатурат, за который теперь стояли в монопольках длиннющие очереди. Коньяк «Шустовский», который Грачевский пивал и в прежние, мирные времена, он пил и нынче. Другое дело, что обходилось это гораздо дороже, и если раньше «Шустовский» можно было купить в любом магазине, то нынче для добычи коньячку следовало знать некие ходы и выходы. Грачевский их, конечно, знал…

– Чего угодно? – спросил меж тем лавочник, неприязненно глядя на солдата, который так и шарил острым глазом по полкам.

– Фунт сахару.

– А чаю не потребуется? – настороженно буркнул лавочник.

– Чай у меня свой есть, – хмыкнул солдат. – Ты мне сахару продай, да лучше не песку, а пиленого аль колотого.

– Ого! – удивился лавочник. – Ты, мил-человек, как с печки упал. Где это нынче пиленый да колотый? Еще скажи, рафинаду тебе.

– Отчего ж, можно и рафинаду, – согласился солдат, и в голосе его прозвучала издевательская нотка.

– Смеешься?! – так и вызверился лавочник. – Небось и за песочек спасибо скажешь!

– Ну что ж, давай песку, – согласился солдат все с той же издевательско-покладистой интонацией. – Фунта два возьму.

– Фунта два?! – вспыхнул лавочник. – Положено – фунт в руки по карточкам! Карточки у тебя есть?

– А как же, – кивнул солдат.

– Зато сахару у нас нету! – мстительно выкрикнул лавочник. – Коли одного сахару надо, в управу ступай, а мы им не торгуем-с! Лампасье продадим! – И он возмущенно обернулся к Грачевскому: – Сахару по пуду на неделю дают, а без сахару никто чаю не берет. Как тут быть, чем тут жить? Оптовикам хорошо: мы к ним со всем почтением, только не откажи, Христа ради, а нас наш покупатель костит почем зря. Оптовик в стороне, а мы в бороне!

– Небось господину-то сахар продашь? – мягко спросил солдат и повернулся к Грачевскому.

Тот пришел в лавку, держа в руках газету, которую не успел прочитать днем между репетициями. Сейчас газета упала на грязный, затоптанный, семешной шелухой заплеванный пол, да так и осталась лежать.

Освободившаяся рука Грачевского медленно поползла ко лбу – сотворить крестное знамение.

Солдат смотрел с любопытством, лавочник – несколько ошарашенно.

– Ну чего? – спросил солдат, когда рука Грачевского вдруг замерла на полпути. – Креститься задумал? Так давай, крестись. Только я ведь все равно никуда не денусь. Небось не черт!

Грачевский руку до лба так и не донес – прикрыл ею глаза.

– Вы чего это, господин? – с любопытством спросил лавочник.

– Так, ничего, – пробормотал Грачевский, опуская руку и открывая глаза. И тотчас принялся оглядываться с диким, изумленным выражением.

– Да вы чего?! – опять спросил лавочник, уж вовсе испуганно.

– А где он?

– Кто?!

– Да этот… который здесь был!

– Солдат, что ли? – скорчил рожу лавочник. – Пошел искать сахару в другую лавку. Разозлился на меня, с матерью ушел. Вон, слышите, как поливает с улицы? Эх, до чего ж язык поганый! Ну и ладно, сам-ка и закуси матерью вместо сахару!

– Ты его раньше тут видал? – спросил Грачевский, тяжело дыша.

– Да мало ли их шляется! Небось полны казармы.

– Это не настоящий солдат! Это и не солдат вовсе! – крикнул Грачевский, хватаясь за сердце.

– А кто? – с любопытством спросил лавочник.

– Черт…

– Где черт? – послышался старушечий надтреснутый голос. Это вошла Матреша, та самая, которая никак не могла уняться Маслену отмечать: и широкую, и глубокую.

– Да вишь ты, господин говорит, не солдат сейчас отсюда вышел, а черт! – словоохотливо пояснил лавочник.

– Вы что, господа хорошие, оба очумели? – вытаращилась на них Матреша. – Никакого солдата тута не было! Никакой солдат отсюда не выходил!

– Как не было? Как не выходил?! – в один голос спросили лавочник и Грачевский – первый недоуменно, а второй с нескрываемым ужасом.

– Да так! – пожала плечами Матреша и умильно воззрилась на лавочника: – Слышь-ко, Харитоныч… в честь Маслены и старинного знакомства расщедрись на тройку «марок». В монопольку сбегать, денатуратцу глотнуть… Завтра небось великий посток затянет поясок.

– Да ну тебя, дура! – отмахнулся лавочник. – Какой тебе великий посток об эту пору? Еще денатуратцу ей… И так навовсе спилась. Мимо тебя солдат прошел, а ты говоришь, не было никого.

– Да какой же он солдат! – снова вытаращила глаза Матреша. – На меня шинель надень, я что, тоже буду солдат? Не солдат он, а ночлежник. Живет в андреевских хоромах. В ночлеге тоись.

– А кто он? – жадно спросил Грачевский. – Зовут его как?

– Да бес его ведает, – пожала плечами Матреша, потом, спохватившись, что помянула всуе врага рода человеческого, перекрестила беззубый рот и опять умильно взглянула на лавочника: – Ну так как, Харитоныч, отжалеешь «марочек» в честь Маслены?

– Да сказано ж было… – начал свирепо лавочник, однако Грачевский остановил его движением руки:

– Погоди-ка. Я тебе дам. Вот, возьми. – Он протянул Матреше «марку» в пять рублей и, внимательно глядя в глаза старухе, от такой щедрости лишившейся дара речи, сказал: – И еще столько же получишь, коли узнаешь, кто этот ночлежник, как его зовут и откуда он тут взялся. Поняла?

– Чего ж непонятного, – кивнула старуха с таким отупелым выражением, как если бы у нее враз вылетели из головы последние остатки былого соображения.