Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

24_____

Почему-то очень скучаю. М<ожет> б<ыть>, оттого, что нет авантюры такой, как я ее представляю. Что-то ничего особенного днем, был в магазине. Кудряшев говорит, что с хулиганами познакомит хоть сегодня, а в воскресенье пойдем в Таврический, там можете получить кого угодно, хоть песенника, хоть плясуна, хоть так просто, постороннего молодого чел<овека>. Я утаил, что могу уехать в субботу. Перед Ивановыми мы с Сережей погуляли по Таврическому. Теперь ясность погоды установилась, только холодновато. У Ивановых еще никого не было, даже сам Вяч<еслав> Ив<анович> был в «Адской почте». Мы читали в ожидании «Στεφανοζ»{245}, которого я целиком не читал; там есть чудные вещи, но мне несколько мешает слишком большое пушкинианство и парнасство. Были все гафисты, m-me Бердяева, Ремизовы, Леман и Маделунг с какой-то датчанкой, говорящей только по-английски. Нувель говорит, что влюблен в Вячеслава, на выраженное мною полное недоумение сказал, что это только совпадение, Вячеслав — фельдшер какого-то полка, с которым он познакомился в Таврическом. Фельдшер, любящий Шпильгагена, и с которым можно иметь любовь, познакомившись в саду, и которого зовут Вячеслав, — это бесподобно. Я поздравил Вальтера Ф<едоровича> и немножко, м<ожет> б<ыть>, ему завидовал. Со мной был почему-то очень любезен Ремизов, сказавший, что то, что он слышал обо мне, об иконах и т. д. моих вещах, ужасно ему близко и радует его{246}. Датчанка играла на одной скрипке то, что предполагает сопровождение, и, на замечание Вяч<еслава> Ив<ановича>, что у нее хорошо выходит piano, заметила, что играет только на скрипке, а не на фортепиано, чем очень огорчила Гипериона. Потом поставили вопрос о поле. Бердяев председательствовал, лежа на полу между свечей, со звонком, привязанным к ноге, и потом отлично говорил. С тем, что говорил Вяч<еслав> Ив<анович>, я не был согласен ни с чем{247}. Ремизов ехидно и коварно шутовался, все говорили враз и потом долго отдельными группами с жаром и интересом. Датчанка смотрела, будто готовая сойти с ума. Говорил и Городецкий, постепенно как-то по-новому освещающийся для меня. Потом остались одни гафисты и долго еще беседовали о поцелуе, было очень много словесности и мережковщины, и я был очень рад, когда Сомов сказал, что скорее всего согласен с моим мнением, которое было найдено циничным{248}. В пятницу придут Нувель и Сомов, завтра хотела зайти Диотима, в понедельник Гафиз, во вторник предполагает позвать Бакст; так никогда не уедешь, а на что же я буду жить? Возвращались ясным солнечным утром, почти днем; я проводил Сом<ова> и Нув<еля> до извозчика, Бакста — до дому и, вернувшись, влез в окно. Сомов дал мне томик Crebillon fils{249}, роман будет называться «Приключения Эмэ Лебеф» (Aimé Leboeuf).

25_____

Почему-то не помню утра. Сережа уехал в Удельную. Вернувшись, привез бумагу из Вологды, длинную и путаную, плохо понятную, которую тетя, наверное, еще запутает. Пришли Ивановы. Л<идия> Дм<итриевна> в белой широкой шляпе, в светлом платье с перевязанным накрест желтым шарфом казалась моложавее. Меня смущало, что все говорили обо мне, играли меня и вообще я эманацьировался в разных видах. «Ал<ександрийские> п<есни>» Диотиме очень понр<авились>{250}. Но меня сердит, что все так восстают против моего желания посвятить их Феофилактову. Мы пошли их проводить, я рассказал, как звал Верховского ночью на Острова, и, кажется, заразил этим Л<идию> Д<митриевну>, она предложила прогуляться до Невы и хотела на Острова, и на тони, и в Таврич<еский> сад, и борьбу атлетов. Она была очень мила, но Вяч<еслав> Ив<анович> что-то грустный и кисловат. На Неве были баржа с навесом, пристань с лодками и солдатом, из-за деревьев за забором была какая-то провинциальная, добродетельная луна, вроде m-me Ремизовой, и это гулянье и Л<идия> Дм<итриевна> напомнили почему-то губернское общество, барышень, губернаторских дочек, офицеров, и это было не неприятно. Говорили, что я заражаю Сомова и что я нигилист, но это неправда, и то и другое, хотя м<ожет> казаться и лестным.

26_____

Провожал Сережу, на вокзале он сразу показался таким маленьким, жалким мальчиком, что у меня явилось чувство старой няньки, готовой все сделать, любя и ворча. Ходил к Инжаковичу в правление. Я давно не был в тех краях, около Исакия, Морской, а я их очень люблю и как местность, и как воспоминания. Зашел в магазин, там была Наталья Аф<анасьевна> и пила чай в освещенной солнцем комнате, она сегодня едет во Псков; я поступаю так, будто мне не ехать надо, а прожить деньги. Вечером ждал Сомова с Нувель, у custode был в гостях брат Лихарева, студент с тяжелым лицом блондина, чувственного, но еще бесформенного. Сомов привез мне книгу «Сомов» и написал: «дорогому другу». Я был ужасно благодарен, но благодарил, кажется, сухо, какая-то стыдливость меня удерживала. Играли мои вещи. «1001 nuit»{251} больше понравилась К<онстантину> А<ндреевичу>, чем «Ал<ександрийские> п<есни>», м<ожет> б<ыть>, потому, что он очень наслаждается стихами вторых и музыка его не удовлетворяет, а, скорее, мешает. Прежде же он в моей музыке не видал никакой музыки. Читали дневники, дневник Нувель о Вячеславе и других похождениях — прелестен. Когда-нибудь это будет чтение вроде «Фоблаза»{252}. Нувель предлагал для сокращения скуки и расходов переселиться на время к нему. Это слишком необыкновенно и едва ли серьезно с его стороны. Потом может раскаяться, и вообще лучше, если останется достаточно денег уехать в среду. Сидели недолго; на прощанье Нувель поцеловался со мною, я очень хотел поцеловаться и с Сомовым, ведь я же его «дорогой друг», но отчего-то воздержался.

27_____

Заезжал к Чичериным, потом к центральным Верховским. Было солнечно и очень ветрено, ехать приходилось в облаке пыли. Нева бурливо синела, и пароходы, дома на том берегу казались преувеличенно пестрыми. У Верховских удивились, что я еще не уехал, советовали написать Глазенапу, чтобы тот не остыл; всего живее был Дюклу и пришедшая Каратыгина, а в общем, там что-то погасло. Зашел к Юраше; у Макаровны только что уехал о. Иоанн, благословивший Николая разводиться с женой; я застал только расходящихся женщин. Ал<ександра> Павл<овна> стала нас угощать мороженым, вином, чаем, веселая и делающая привлекательными разные мелочи и пустяки. Юраша жаловался, что ему опротивело самому быть таким стариком, не пить, не авантюрничать и т. д. У него было очень бледное, опухшее и помятое лицо и нехорошие блуждающие глаза, я думаю, что у него или недавно был, или скоро будет припадок. Вчера он был весь вечер, и обед, и часть дня у Ивановых. Вечером, часу в 10-м, заходил ко мне, но швейцар догадался сказать, что меня нет дома. От них я поехал к Ивановым. Я несколько опоздал, но и Л<идия> Дм<итриевна> тоже запоздала с обедом. Вяч<еслав> Ив<анович> обижен, ненавидит всех, говорит, что я меняюсь, прихожу к номинализму и трюизмам и все-таки это не реализм (не все ли мне равно, реализм или нет то, что я делаю?), ревнует меня к Сомову, спрашивал, кого я больше люблю, его или Сомова, его или Диотиму, Сомова или Нувель. Мне нужно было всю уклончивость прямых и формальных ответов, чтобы установить эту лестницу любви. Опять без конца говорили о Феофилактове; после обеда мне хотелось спать, Вяч<еслав> Ив<анович> рассказывал мне подробно и частью читал «Прометея»{253}, но сон мой не проходил. Вяч<еслав> Ив<анович> поехал в «Ад<скую> почту», а я с Л<идией> Дм<итриевной> отправились в Таврический. Если на нас каждого в отдельности обращают внимание, то тут люди чуть не свертывали голов, смотря на нас. Я не очень смотрел публику, будучи с Л<идией> Дм<итриевной>, но представление было не из важных, не было ни плясунов, ни песенников; балалайки звучат как крылья сотней стрекоз, опьяненных круженьем. Мы много говорили о всякой всячине, она начала было рассказывать о планах Сомова на будущие картины, но не сумела передать, и мне было жалко, что он мне не говорит ничего подобного, не покажет своей мастерской и т. д. Мы пили чай и ели пирожки, раздирая их руками, я рассказывал о хулиганах, о приказчиках и монахах. Л<идия> Дм<итриевна>, кажется, готова была пуститься в эскапады по окраинам, будто зараженная мною. А может быть, она и сама такая. И иметь в таких прогулках товарищем женщину, хотя бы и Диотиму, благодарю покорно. Спрашивала, не возможен ли ей мой дневник. Я имел неосторожность прочитать у себя Вяч<еславу> Ив<ановичу> те места дневн<ика>, что про Гафиза, и он уязвился, что я не увлечен, говорю холодно, с насмешкой. По полосатому, розовому с желтым, небу неслись лиловые облачка, а дальше было зелено, и из театра, где шел «Риголетто»{254}, были слышны крики Джильды, запихиваемой в мешок; солдаты выходили, прямо подымая парусинные стены театра. Под марш мы быстро вышли нога в ногу на улицу без фонарей и пришли домой, когда Вяч<еслав> Ив<анович>, уже вернувшись, читал «1001 nuit». «Адск<ая> почта» не привела его в лучшее настроение, и, почитав немного «Le miroir des Vierges»{255}, я ушел, напутствуемый заявлением Иванова, что он не ненавидит только Городецкого, Бакста и Бердяева.