Канада - Ричард Форд

— Ты чувствуешь себя чужим здесь? — Судя по лицу Ремлингера, это пришло ему в голову только что. Лоб его пошел складками.

Я никогда не встречал людей, подобных ему. Милдред сказала, что ее брату тридцать восемь лет, а между тем у него было приятное молодое лицо. И в то же самое время он казался человеком пожившим, это впечатление создавала хотя бы его одежда. Я привык к людям, в которых все было сообразно, — он этим свойством не обладал.

— Да, сэр, — согласился я.

Длинными пальцами, на одном из которых поблескивало золотое кольцо, он дюйм за дюймом поворачивал свою соломенную шляпу.

— Что же, — сказал он, — с каждым порою случается нечто прискорбное, Делл. Мы в этом не властны.

Он снова взглянул поверх моего плеча на белый домишко.

— Когда я попал сюда… — Он помолчал, продолжая смотреть на дом, а затем начал снова: — Я жил в этом домике. Иногда я стоял в траве, смотрел в небо и воображал, что вижу ярко окрашенных птиц, что нахожусь в Африке, а облака — это горы.

На груди его голубой рубашки, на мой взгляд не дешевой, проступили пятна пота. Красивый бежевый пиджак так и висел перекинутым через руку.

— Он же американец, как и ты! А значит, с причудами, — вдруг объявил Чарли и загоготал.

Это он об Артуре Ремлингере говорил. Чарли следил за бурыми пичугами, которые проносились над его огородиком из вертушек, но также и слушал, ничем это не показывая, наш разговор. Отсмеявшись, он направился к трейлеру, под дверью которого стоял заменявший крыльцо деревянный ящик. Резиновые сапоги Чарли били по траве, и из нее вспархивали кузнечики и пичуги.

— Оба вы одного поля ягода, — объявил он.

— Что тебе нравится делать, Делл?

Голубые глаза Артура Ремлингера почти обесцветились. Он склонил голову набок, неловко сунул одну руку в карман, словно приготовляясь к настоящей беседе, которую мы сейчас поведем. Похоже, ему хотелось поговорить со мной, но что мне сказать, он не знал. Милдред говорила, что человек он необычный, и была определенно права.

— Читать, — ответил я.

Он поджал губы, поморгал. Видимо, мой ответ заинтересовал его.

— Ты собираешься поступить в хороший колледж, когда подрастешь?

— Да, сэр.

Штанины его брюк были заправлены в синие замшевые сапоги. Я счел их дорогими. Да и вся одежда Ремлингера выглядела дорогой, и это делало его еще более неуместным здесь. Он провел носком сапога по сухой земле, повернулся, чтобы взглянуть на автомобиль. Сидевшая в нем женщина наблюдала за нами. Она помахала нам рукой, я ей не ответил.

— Вы с Флоренс, наверное, поладите, — сказал Артур Ремлингер. — Она художница. Преданная сторонница «Американской Школы Полуночников». Очень артистична.

Он покивал. Мне показалось, что его это забавляет.

— Одна ее картина висит у меня дома. Я покажу ее тебе при нашей следующей встрече. — Он повел вокруг взглядом — по горячей траве, по разбитому жилому автоприцепу, по останкам домов, в которых никто не жил, и сказал: — В моих родных местах такой городок наверняка спалили бы дотла.

— Почему? — спросил я.

Я думал, он засмеется — на гладком подбородке его вдруг обозначилась ямочка. Но нет.

— Он всех пугал бы, — сказал Артур Ремлингер. И вот теперь улыбнулся. — Добиться в нем какого-либо успеха уже невозможно. А все американцы боятся этого. В их преисподней неверно понимают историю.

— Мне долго придется прожить здесь? — спросил я. Для меня это был вопрос самый важный, вот я его и задал. О моем возвращении в Грейт-Фолс никто пока не сказал ни слова. И о родителях моих Артур Ремлингер ни разу не упомянул — как будто ничего о них не знал или не придавал им никакого значения.

— Да как тебе сказать, — ответил он. — Живи сколько захочешь.

Он надел шляпу. Уезжать собрался. К полям ее был приделан кожаный ремешок, Артур Ремлингер затянул его у себя под подбородком. И весь облик его мгновенно изменился — стал слегка глуповатым.

— Вдруг тебе здесь понравится. Ты сможешь узнать что-то новое.

— Скорее всего, не понравится, — сказал я. Заявление это было грубым и неблагодарным, но искренним.

— Ну, тогда ты, наверное, отыщешь способ выбраться отсюда, — сказал он. — Это станет твоей целью.

Он повернулся и пошел к «бьюику».

— Я очень доволен тем, что ты появился здесь, Делл. Скоро увидимся. — Он говорил не оборачиваясь ко мне. — Чарли расскажет тебе о твоей работе.

— Ладно, — ответил я. И, не уверенный, что он меня услышал, повторил: — Ладно.

И это все о моем знакомстве с Артуром Ремлингером. Как я уже сказал, события, меняющие всю нашу жизнь, могут такими и не казаться.

6

«Хроника преступления, совершенного слабым человеком» писалась нашей матерью так, точно мы с Бернер сидели с ней рядом и сразу прочитывали переносимые ею на бумагу мысли; были ее конфидентами, которым эти мысли могли сослужить хорошую службу. В «хронике» звучит подлинный ее голос, тот, которого дети никогда не слышат, — голос, каким она рассказывала бы о себе, если б смогла, выражая себя полностью, без ограничений, ею же жизни и навязанных. То же самое верно и в отношении любых родителей и их детей. Каждый из них знает другого только отчасти. Мама провела в тюрьме Северной Дакоты недолгое время. И всякий сказал бы — правда это или нет, — что, записывая приведенное ниже, она уже начала надламываться.

Дорогие мои.

Сейчас вы уже пересекли границу между двумя странами, а это, сами знаете, совсем не то что перейти улицу. Вы начинаете жизнь заново, хотя, разумеется, того, что можно назвать совершенно новым началом, не существует. [По-видимому, она и Милдред обсуждали эту тему.] Оно — всего лишь старое начало при свете новой лампы. Я в этом хорошо разбираюсь. И все же в Канаде у вас обоих появятся новые возможности, а позор, которым покрыли вас я и ваш отец, лежать на вас больше не будет. Никто там не станет любопытствовать, откуда приехали вы и что наделали мы. Вы не будете бросаться в глаза. Я никогда не была в этой стране, но, думаю, она очень сильно похожа на США. И это хорошо.

Я помню Ниагарский водопад, помню, как вглядывалась в то, что лежит за ним, когда была там девочкой вместе с родителями. Вы видели нашу фотографию. Чем бы ни было то, что разобщает людей, водопад старательно это подчеркивает (во всяком случае, для меня). Знаете, мы не умеем достаточно тщательно разделять вещи, которые выглядят схожими, но остаются различными. Постарайтесь всегда делать это. Ну ладно. У вас еще будут тысячи утр, чтобы обдумать мои слова. Ты уже видишь мир в его противоположностях, Делл. Ты сам мне так говорил. В этом твоя сила. А ты, Бернер, питаешь пристрастие к уникальному, значит, и у тебя все сложится хорошо. Мой отец пересек после Польши, прежде чем добраться до Такомы, немало границ. И всегда черпал силу в настоящем. Это я знаю наверняка.

Теперь я открыла в себе совершенно новую холодность. Совсем неплохо — найти в своем сердце прохладное место. Художники так и делают. Хотя, возможно, это качество носит другое имя… Сила? Разум? Прежде я отвергала его — ради вашего отца. Или пыталась отвергнуть. Сейчас я стараюсь помочь вам — отсюда, — но положение у меня невыгодное. Уверена, что вы понимаете…

Я перечитывал это «письмо» множество раз. И при каждом чтении сознавал: мама не надеялась снова увидеть меня или Бернер. Она очень хорошо понимала, что случившееся положило для всех нас конец семейной жизни. И это более чем печально.

7

Если вы одиноки, прочитал я где-то, вы словно стоите в длинной очереди, надеясь, что, когда вы отстоите ее и окажетесь в ней первым, с вами случится что-то хорошее. Да только очередь эта совсем не движется, кто-нибудь то и дело влезает в нее, и место первого очередника, которое вам так хочется занять, все отдаляется от вас, отдаляется, пока вы не лишаетесь веры в то, что оно способно предложить вам хоть что-нибудь.

Отсюда следует, что дни, последовавшие за моим знакомством с Артуром Ремлингером (которое пришлось на 31 августа 1960 года), одинокими представляться мне не могли. Если б они не привели к катастрофе, их можно было бы счесть наполненными событиями, причем событиями интересными, в особенности для подростка, попавшего в мое положение: всеми брошенного, лишившегося всего привычного и не имеющего никаких перспектив помимо тех, какие я сам различал впереди.

Поначалу, пока не открылся охотничий сезон и в окрестностях городка не началась пальба по гусям, исполнение моих новых обязанностей ограничивалось пределами городка Форт-Ройал, а говоря точнее, пределами принадлежавшего Артуру Ремлингеру отеля «Леонард». Сам он жил на верхнем, третьем этаже отеля, в квартире, окна которой выходили на прерии и позволяли (как я воображал) видеть их, убегающие к северу и западу, на сотни миль. Мне полагалось каждый день приходить в отель или приезжать в него на одном из грозивших вот-вот развалиться велосипедов Чарли по шоссе, обочины которого зерновозы устлали ковром пшеничной половы и параллельно которому тянулись пути «Канадской тихоокеанской железной дороги», обслуживавшей элеваторы, что цепочкой выстроились от Лидера до Свифт-Керрента. Время от времени Чарли сажал меня в свой грузовичок — компанию нам нередко составляла миссис Гединс, вторая обитательница Партро, на всем пути молча глядевшая в окошко, — и доставлял в «Леонард», где я мыл полы в номерах и ванных комнатах, в чем и состояла работа, за которую я получал три канадских доллара в день и бесплатную кормежку. Миссис Гединс работала на кухне, готовила еду, которую подавали в столовой отеля. Вторую половину послеполуденных часов я был свободен и мог либо уехать на велосипеде обратно в Партро, где заняться мне было решительно нечем, либо остаться в городке, проглотить, сидя в плохо освещенной столовой, ранний ужин в обществе сборщиков урожая и железнодорожников, а домой вернуться уже после наступления сумерек. Голосовать на шоссе Чарли мне строго-настрого запретил. Канадцы, сказал он, голосующих не любят, они решат, что я либо преступник, либо индеец, и, вполне возможно, попытаются сбить и переехать меня. Кроме того, голосуя, я буду бросаться людям в глаза, навлекать на себя подозрения и в конце концов заинтересую конную полицию — а кому это нужно? У меня сложилось впечатление, что Чарли и самому есть что скрывать и становиться объектом пристального внимания ему нисколько не хочется.