Зарубежный детектив (1989) - Джеймс Чейз

— А почему решили ее создать?

— Погибло пятнадцать человек, а той осенью проходили выборы в стортинг.

Я отставил рюмку, она была пуста. На улице совсем стемнело.

— Что‑нибудь еще есть?

Он грустно посмотрел на меня.

— Это, так сказать, самые достоверные сведения. Показания вдовы и результаты вскрытия трупа Хольгера Карлсена. Все прочие настолько недостоверны, что… Они основываются лишь на предположениях. А если строишь систему доказательств на предположениях, то она будет представлять собой не что иное, как систему предположений. Ведь так?

— Могу я… Мог бы я… попытаться что‑нибудь сделать для тебя?

Он решительно помотал головой.

— Нет, нет. Извини старика, который ворошит давние дела, позабытые всеми. Это всего–навсего сказочки я рассказываю, такие хорошенькие сказочки на ночь.

— Так расскажи мне о предположениях.

Он посмотрел на часы. Чтобы разглядеть стрелки, ему пришлось поднести циферблат очень близко к лицу. Я заметил, что выглядел он усталым. Я сам был не в своей тарелке. Приятное опьянение прошло, теперь акевит лежал как тяжелый ком где‑то посреди живота.

— Тогда мне надо рассказать тебе о Призраке и о войне, — сказал он. — Это длинная история. Сейчас я не в состоянии. Не сегодня. — Он перевел взгляд с картонной коробки на дверь спальни. — Давай снова встретимся завтра в кафе, тогда я все и расскажу.

Я с трудом поднялся. Почувствовал, что нетвердо стою на ногах. Пол подо мной ходил ходуном.

— В то же самое время?

— Чуть позднее, — пробормотал он.

— Шесть часов — подходит?

Я кивнул.

Он обошел вокруг стола и крепко пожал мне руку.

— Во всяком случае, спасибо, что ты выслушал меня. Не думай больше об этом. Это все так… ерунда. Я всего–навсего… старый… человек.

Слова звучали все тише и тише. Он с трудом проводил меня в прихожую.

Я прошел через темную лестничную клетку и, открыв скрипучую дверь, вышел на улицу. В лицо ударил дождь, черный, леденящий. С противоположной стороны улицы на меня смотрела темная витрина, как пустая глазница на лице старика. Я высоко поднял воротник, втянул голову в плечи и пошел вперед.

5

Утром вкус кофе показался мне отвратительным. Через окна моей конторы я увидел проблески солнца сквозь плотные дождевые облака, а в моей душе по–прежнему был мрак.

Ялмар Нюмарк появился в кафе, как и договорились, в шесть. Он вошел в зал быстрым шагом и оглянулся, как будто опасаясь преследования. У входа он остановился, переводя взгляд с одного лица на другое. Отрывисто поздоровался, и я заметил вдруг, что он выглядит каким‑то подавленным и крайне суетливым, что никак не было ему свойственно. Постоянно озирался по сторонам, пронзительно вглядывался в каждого входящего. Все время нервно размахивал газетой и за какие‑то пять минут уже осушил первую пол–литровую кружку.

Когда Нюмарк заказал новую, я спросил:

— Что‑нибудь случилось?

Он посмотрел на меня исподлобья и закусил нижнюю губу.

— Разве мы не распили вчера вместе бутылочку?

— Было дело, — кивнул я.

— Это‑то я и чувствую. Мне вроде бы не бывает так скверно, как некоторым. Но дело не в похмелье, здесь другое. Как‑то мне не по себе. Какой‑то страх. Кажется, за мной кто‑то следит.

— За тобой?

— Да, — произнес он глухо. Склонился над кружкой. Потом поднял голову и задумчиво посмотрел поверх моего левого плеча. — Лучше всего, наверное… Самое разумное — оставить спящих волков в покое.

— Ты о чем?

Он снова мрачно Посмотрел на меня.

— Ни к чему копаться в трупах; пролежавших в земле почти тридцать лет. В моем возрасте быстро устаешь. Насмотрелся всякого. Слишком много тяжких: невзгод, слишком мало счастья. Есть предел человеческому терпению, ведь правда?

Я провел пальцем по влажной, запотевшей поверхности кружки. Остался яркий след — от верхнего края до дна.

— Ты хотел мне рассказать о Призраке.

Он вновь огляделся. С соседнего столика до нас доносились обрывки разговора. Горластый, заросший щетиной парень рассказывал своему худосочному соседу про то, как он плыл на пароме из Кинсарвика до Квандала.

Ялмар Нюмарк придвинулся ко мне:

— Тебе действительно все это интересно?

— Конечно, — ответил я.

— Ну–ну. — Он выпрямился на стуле, как будто занял место на трибуне. Но аудитория, к которой он обращался, никак не была обширной. Говорил он приглушенным голосом и так тихо, что вряд ли хоть одно слово донеслось до соседнего столика.

— Сколько лет тебе было, Веум, когда кончилась война?

— Около трех. Я почти ничего не помню.

— Ну, а скажи тогда, что делал твой отец во время войны?

— Он принадлежал к так называемому огромному большинству. К тем, у кого не было заслуг. Кто не совершил ничего героического, просто перебивался. Продавал трамвайные билеты, как и до войны. Этим же он занимался, впрочем, и после войны. В свободное от работы время почитывал скандинавские мифы, но с нацистами ничего общего не имел. По своей природе он был вполне надежный социал–демократ. Но он умер, когда мне было четырнадцать, поэтому…

— Ясно. Не буду тратить слишком много времени на то, чтобы превозносить собственный вклад в борьбу с врагом. Но я был с теми, кто активно боролся. Ты помнишь дискуссии по поводу того, кто же явился инициатором движения Сопротивления, только здесь, у нас в Вестланне, организаторами были Рабочая партия и коммунисты во главе с Педером Фюрюботном[11]. Мне доводилось встречаться с ним и прежде — мой отец был столяр, и я рано начал помогать ему. Но когда Фюрюботн организовал штаб в Вальдресе, а я по–прежнему оставался в Бергене, связь именно с той группировкой несколько ослабла. Тем временем был создан Внутренний фронт движения Сопротивления и новые группы. В это время мне довелось пережить много драматических событий. Однажды, в краю Эвангер… — Тут он остановился, — Тебе не надоело?

— Нет–нет, нисколько, продолжай.

— Ну ладно. Группу, в которую я входил с 1942 по 1945 год, возглавлял Конрад Фанебюст, ставший позднее мэром Бергена. Он, пожалуй, был одним из самых замечательных героев нашей округи, что и говорить, его вклад был неоценим. Ну и вот однажды неподалеку от Эвангера мы столкнулись с немецким лыжным патрулем. «Мы» — это Фанебюст, я, некий Якоб Ольсен и двое парней из Босса. Якоб был убит на месте, Фанебюст получил пулю в плечо и потому сошел с лыжни, упал и сломал ногу. Мы отстреливались, пока один из наших наспех накладывал шину Фанебюсту и устраивал для него санки из лыж. Тронулись в путь. Метель, вокруг нас снег кружит, хотя уже поздняя весна, и лед должен вот–вот тронуться. Несмотря ни на что, мы сумели по льду перейти через реку и взобраться на гору. Там, наверху, у нас была своя хижина. Здесь мы как следует наложили Фанебюсту шину и обработали рану. Он был счастлив, что выжил, да и мы тоже. Мы все его очень ценили. Следующие четыре месяца он руководил всей деятельностью, не вставая с постели, перелом ноги действительно оказался сложным, и нога его уже навсегда осталась искалеченной. Я был своего рода начальником службы безопасности в нашей группе, выполнял функции контрразведки, ведь у меня был определенный опыт — до войны я служил в полиции. И вот, занимаясь деятельностью контрразведчика, я напал на след Призрака.

— Что это за Призрак?

Он задумался. Газета выскользнула из его руки. Про пиво он, похоже, забыл.

— Представь себе Берген во время войны. Город затемнен. Время от времени слышны взрывы, шуршание шин автомобилей. Раздается чеканный шаг немецкого патруля. Вдруг неожиданно начинает выть сирена воздушной тревоги, и, набросив на себя что попало, люди устремляются в ближайшее бомбоубежище.

Женщины, дети, старики. Падают бомбы. Вначале слышится характерное завывание. Потом — тишина. Мертвая тишина. А потом взрыв. Бывало, под ногами дрожала земля. Когда налет заканчивался и звучал сигнал отбоя, можно было возвращаться домой. Внизу в порту светилось зарево: охваченные пламенем дома, догорающие в районе Нурднеса, обезумевшие люди, пытающиеся спасти хоть какие‑то остатки своего имущества, плач, проклятия по–немецки и по–норвежски, крики умирающих или раненых…

Беспокойство уступило место печали, которая охватила его при этих воспоминаниях сорокалетней давности.

— Сумрачные улицы, дома как вымерли, всюду зашторенные окна. Такой была наша жизнь. Мы встречались, обсуждали свой планы, печатали нелегальные газеты и листовки, сидели перед самодельными радиоприемниками и слушали Лондон. Случалось, что по одной из темных улиц медленно ехал автомобиль, набитый мужчинами в темных плащах с бледными, невыразительными лицами. Автомобиль останавливался у обочины по какому‑то знаку, они быстро выскакивали. И вот уже они бросаются к дому, в руках револьверы, взбегают вверх по лестнице, становятся по обе стороны двери; раздается короткая команда дверь выламывается, слышится крик, кто‑то пытается соорудить баррикаду перед дверью, хватается за оружие, в него стреляют, и потом все кончено. Норвежец лежит убитый или раненый на полу, а его родные стоят лицом к стене, их арестовывают. Гестапо. — Это слово он как будто бы выплюнул, — Гестапо. Можно ли представить себе более отвратительное слово? Гестаповцы — гнусные, как змееныши, черное, сатанинское племя, слизняки… Они не были похожи на обычных немцев, низкорослые, какие‑то скрюченные, истинное отродье Сатаны. Даже теперь меня охватывает ужас при одном только воспоминании о них. Мы никогда не могли спать спокойно, Веум, ни единого часа, а хуже всего было на рассвете. Ведь они приходили именно тогда. Рассветный час — это волчья пора, ты ведь знаешь это?