Монах - Мэтью Льюис

— Раймонд, — сказал он, беря руку маркиза, — суровый закон чести требует, чтобы я твоей кровью смыл пятно, легшее на нашу семью, но обстоятельства, жертвой которых вы стали, препятствуют мне считать тебя врагом. Искушение было слишком велико, а причина всех этих горестей — суеверие моих родителей, и они виновны более, чем ты или Агнеса. То, что было между вами, нельзя изменить, но можно загладить, связав вас узами брака. Ты был всегда и остаешься самым моим дорогим… нет, моим единственным другом! К Агнесе я питаю нежную любовь и никому с такой охотой не вручил бы ее у алтаря, как тебе. Завтра ночью я пойду с тобой и сам провожу ее в дом кардинала. Мое присутствие послужит оправданием ее поведению и снимет с нее вину за бегство из монастыря.

Маркиз поблагодарил его с самой горячей признательностью, после чего Лоренцо сообщил ему, что он может более не опасаться козней доньи Родольфы. Миновало уже пять месяцев с тех пор, как баронесса пришла в такой неистовый гнев, что у нее лопнула жила и через несколько часов она испустила дух. Затем он заговорил об Антонии. Маркиз весьма удивился, услышав про свою новую родственницу: его отец унес ненависть к Эльвире в могилу и никому ни словом не обмолвился, что ему известна судьба вдовы его старшего сына. Дон Раймонд заверил своего друга, что он, разумеется, признает свою невестку и ее прекрасную дочь. Приготовления к бегству не позволят ему побывать у них на следующий день, но он поручил Лоренцо заверить их в его дружбе и выдать Эльвире от его имени любую сумму, в какой она может нуждаться. Лоренцо обещал это сделать, как только узнает, где она поселилась. Затем он простился со своим будущим зятем и вернулся во дворец де Медина.

Когда маркиз вошел к себе в спальню, уже занималась заря. Понимая, что рассказ его займет не один час, и не желая, чтобы его прерывали, он, едва усадив Лоренцо, отослал слуг спать. А потому он несколько удивился, увидев в гардеробной Теодора. Паж сидел за столом с пером в руке и был так поглощен своим занятием, что не заметил появления своего господина. Маркиз остановился, наблюдая за ним. Теодор написал несколько строк, остановился, зачеркнул часть написанного и опять принялся писать, но с улыбкой, видимо, очень собой довольный. Наконец он бросил перо, вскочил со стула и радостно захлопал в ладоши.

— Вот-вот! — произнес он вслух. — Теперь превосходно!

Его восторги прервал смех маркиза, догадавшегося, чем он занимался.

— Что превосходно, Теодор?

Паж вздрогнул и оглянулся. Он покраснел, бросился к столу, схватил исписанный лист и в смущении спрятал его.

— Ах, ваша светлость! А я и не знал, что вы тут. Могу ли я вам чем-нибудь услужить? Люка уже лег спать.

— Я последую его примеру, после того как скажу тебе свое мнение о твоих стихах.

— Моих стихах, ваша светлость?

— Да-да! Я уверен, что ты тут сочинял стихи! Ведь только это могло помешать тебе лечь. Где они, Теодор? Мне хочется прочесть твои вирши.

Щеки Теодора стали совсем багровыми. Ему не терпелось показать свое творение, но прежде он хотел, чтобы на этом настояли.

— Право, ваша светлость, они недостойны вашего внимания.

— Как? Стихи, которые ты только что объявил превосходными? Нет-нет, дай посмотреть, совпадут ли наши мнения. Обещаю, ты найдешь во мне снисходительного критика.

Мальчик достал лист с нарочитой неохотой, но радость, заблестевшая в его темных выразительных глазах, выдала его юное тщеславие. Маркиз улыбнулся, наблюдая движения души, еще не научившейся успешно прятать свои чувства. Он расположился на диване, и Теодор, на лице которого надежда боролась с опасениями, приготовился в тревоге ждать, когда маркиз окончит чтение следующих строк:

Выл ветер, ночь была черна.Угрюм, у очага без снаСидел, согбен, старик Анакреон.Вдруг хижины открылась дверь.Кого же видит он теперь?Приветствует его с улыбкой Купидон.

«Как? Это ты? — вскричал старик,И краска гнева в тот же мигСменила желчь морщинистых ланит. —Иль вздумал ты огонь любвиЗажечь в хладеющей крови?От жала стрел твоих мне старость верный щит.

Зачем пришел ты в сей приют?Здесь смех и ласки не живут.Долины эти негой не манят.Здесь слышен только ветра вой.Здесь правит Старость, деспот злой.Мой пуст цветник, а в сердце вечный хлад.

Прочь! С луком улетай скорейВ беседку между роз, лилей.Ждет не дождется друга дева там.Пронзи Дамону сердце тыИ Хлое сладкие мечтыНавей, крыло свое прижав к ее устам.

Там ты резвись, там ты играй!Оставь холодный этот край!Не властен ты над сединой моей.О, скольких слез в расцвете летИ вздохов стоил мне твой гнет!Обманщик, не страшусь теперь твоих сетей.

Прочь с глаз моих! Мой мирный кровНе место для коварных ков!Изведал хитрость я твою и ложь.Твои улыбки я презрел,Но острых опасаюсь стрел.Лети же прочь! Здесь жертвы вновь ты не найдешь».

«Ты глуп стал в старости, — изрек,Нахмурясь, оскорбленный бог. —Коль мне слова такие говоришь!Я ж все равно тебя люблю,Хоть дружбу ты отверг моюИ радости прошедших дней теперь бранишь.

Одна пренебрегла тобой!Но прочих нимф влюбленных ройУжель про Юлию забыть не дал?О Человек! Ты вечно так!Сто милостей теое пустяк,За промай же один шшвтгоднять скандал.

Кто был с тобой у речки той,Где Лесбия купалась в зной?Кто известил, что Дафну сон сморил?На помощь Тирса стала звать,Кто научил ее обнять?Любовь, Анакреон изменник! Иль забыл?

Ты «милый мальчик» звал меня,«Мое блаженство», «светоч дня».Не можешь без меня, ты клялся, жить.Меня ты нянчил, целовал.Когда же чашу наливал,Подслащивал вино, мне дав глоток испить.

Ужель возврата нет тем дням?И суждена разлука нам?К тебе не буду в сердце возвращен?Но нет! Напрасен этот страх!Твой взор, улыбка на устахМне говорят, что мил тебе я и прощен.

Любим, обласкан, вновь могуС тобой резвиться на лугу,Уставши, на груди твоей усну.Согреет сердце факел мой,Сражусь я за тебя с Зимой,Вновь приведу сюда я Младость и Весну!»

Тут мальчик, развернув крыло,Златое выдернул пероИ протянул поэту этот дар.Анакреон перо берет,И грез прекрасных хороводПредстал его глазам, и сердце полнит жар.

А в хижине светло как днем.Пылает грудь любви огнем.Магическую лиру он берет.По струнам, столько лет немым,Проводит перышком златым,Могуществу Любви поэт хвалу поет.

Услышав имя это, лесСтряхнул снега. Гремит окрест,Ломаясь, лед. Зима бежала прочь.Зазеленел земли покров,Зефиры веют средь цветов,И солнце льет лучи, прогнав надолго ночь.

Сильваны, фавны туг как тут,И нимфы к хижине бегут,Покорствуя призыву дивных струн.И сладкозвучного певцаГотовы слушать без конца.Сгорают от любви и мнят — он снова юн.

А непоседа КупидонПорхает, точно сам влюблен.То тронет пальцем звонкую струну,То поцелуем песнь прервет,К груди певца на миг прильнетИль розами его украсит седину.

Тут рек поэт: «У алтаряЛюбви служу отныне я.О помощи просить не стану вновьНи Феба, ни богов иных.Тебе, о Купидон, мой стих.Владеет лирою моей одна Любовь.

И не вернусь я к давним дням,Когда героям и царямХвалы я пел и звал их на войну.Теперь я о царях молчу,Героев славить не хочу,Отныне лира будет петь любовь одну».

Маркиз вернул лист, ободряюще улыбнувшись.