Безумие Божье. Путешествие по миру гонений - Грегг Льюис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пастор Чанг не только выжил во времена жестких гонений, сводящих на нет плоды Евангелия. Он видел, как за годы его служения число верующих китайцев увеличилось во много раз. В какой-то момент, когда пасторов стало слишком много, чтобы всех их пересажать, компартия сменила стратегию и создала официально разрешенную Церковь Трех Автономий – регулировать распространение того, что власти называли «иноземной религией».
Это стратегия оказалась слишком слабой и слишком запоздалой. К началу 1960-х годов незаконное движение домашних церквей распространилось так широко и так быстро, что официальной церкви не досталось «сосудов Духа Святого». Даже новые аресты и тюремные сроки для влиятельных глав движения, таких как пастор Чанг, не могли погасить разгорающееся пламя веры.
После Второй мировой войны, когда христианство в Китае объявили вне закона, численность китайских верующих оценивалась в сотни тысяч человек. (Таков был итог почти что векового труда западных миссионеров, которым не позволяли въезжать в страну до второй половины XIX века.) Ко времени культурной революции Мао Цзэдуна, после более чем двадцати пяти лет коммунистических гонений, в КНР проживали миллионы верующих, втайне совершавших богослужения по всей стране. (К 1993 году в Китае насчитывалось десять миллионов христиан.)
В 1998 году, когда я приехал сюда впервые, после пятидесяти лет противостояния властей и христианства, никто не знал доподлинно, сколько верующих китайцев в стране. Многие эксперты полагали, что их более ста миллионов и с каждым днем все больше.
Прежде чем я покинул Китай, мне устроили встречу с главами четырех групп объединенных домашних церквей. Каждая, как считалось, объединяла более десяти миллионов человек. Те семеро, с которыми я встретился в квартире, принадлежали к одной из групп и были ее пасторами или странствующими проповедниками.
Казалось, пастор Чанг пережил все эти вехи. Как апостол Павел, он научился быть «довольным тем, что есть, и в обилии, и в недостатке». И в тюрьме, и вне ее он проповедовал евангельскую весть и обращал каждого, кто хотел стать христианином. Пастор Чанг был похож на апостола Павла и в другом: он посвятил жизнь воспитанию и обучению молодых верующих, как апостол Павел воспитал юного Тимофея.
И действительно, шестерых в той квартире, которым было где-то от двадцати до сорока, он привел ко Христу и годами их наставлял. Ясно, он ликовал, когда говорил о своем духовном странствии, и радовался тому, что его жизнь переплелась с их жизнью. Два дня я слушал, как пастор Чанг тихо вспоминает истории о верности Бога Своему завету и о защите и заботе, которые Бог проявил в жизни пастора за долгие годы духовного паломничества.
Но даже больше, чем подробности его замечательной жизни, меня поразила его манера поведения, когда он слушал, как я говорю с его духовными детьми. Когда те делились со мной свидетельствами о вере, старик сидел на корточках в углу с закрытыми глазами и слушал. Время от времени я замечал, что он тихо напевает хвалебную песнь. И даже тогда он внимательно слушал других. Снова и снова он довольно улыбался и гордо кивал, когда к тому располагали рассказы его молодых друзей.
Я словно видел, как ветхозаветный Илия передает мантию молодому Елисею. Этот старец, лишь несколько дней назад покинувший тюрьму, не имевший и гроша за душой, не обладал ничем, кроме одежды, что была на нем, да сменной пары белья. У него не было дома, его не ждала семья. Остаток дней он собирался прожить как новозаветный апостол, странствуя по стране, от одной домашней церкви за другой, и ободрять верующих, предав себя в заботливые руки Господа и Тела Христова, воплощенного в местных домашних церквях. Он собирался делать это, если не арестуют. Или пока не арестуют.
По любым меркам пастор Чанг прожил тяжелую жизнь. И у него не было осязаемого итога трудов, но он казался благостнее, спокойнее, радостнее всех, кого я встречал.
Те двое, что встретили меня в аэропорту и договорились о беседах, наведывались в квартиру каждый день. Каждый раз я благодарил их за возможность. Я пытался передать все восхищение, которое чувствовал, выслушивая их истории и извлекая из них уроки.
Четыре дня я говорил с пастором Чангом и тремя его духовными сыновьями. Для меня это было сродни восхождению на гору. Впрочем, мои китайские друзья понимали, что заточение меня утомляет. Этого я отрицать не мог – четыре почти бессонных ночи, и я чувствовал, будто дошел до точки.
Меня успокоили двое друзей Дэвида Чена: «Мы хотим, чтобы вы поговорили с тремя из наших. Они только что из тюрьмы. Но не здесь. Поселим вас в одной из гостиниц для туристов, в центре города. Там и поговорите». За смену обстановки и за возможность нормально поспать я был им очень благодарен.
* * *
При заселении в гостиницу я заметил бдительного сотрудника за стойкой регистрации туристов. Казалось, единственная его обязанность – обращать внимание на всех, кто переступает порог, и особенный интерес он проявлял к китайцам, вступавшим в беседу с иностранными постояльцами.
Я спросил друзей, будет ли безопасным для трех бывших заключенных – их освободили условно, под честное слово, – прийти в мою комнату. Те заверили: в городе ни одна душа не знает этих людей и не сможет их опознать, а сами они вскоре отправятся домой, в провинции, и не вызовут никакой тревоги у местных властей. Их ответ был решительным и ясным: мы будем «в достаточной безопасности» ближайшие пару дней. Я был рад: новое место мне подходило намного больше, чем прежнее.
Трех проповедников, которым было слегка за тридцать, многое сближало, и они решили беседовать вместе. Оказалось, превыше всего они благодарили за то, что всю троицу арестовали одновременно, всем дали одинаковые сроки и всех направили в одну тюрьму. Они уверяли, что совместное пребывание в тюрьме обернулось чудесным благословением Божьим. Выпустили их тоже в одно время, менее чем за неделю до нашей встречи.
Когда я задавал вопрос одному, двое других уточняли ответ. Иногда кто-то завершал ответ, начатый другим. И они вполне свободно передразнивали друг друга, дополняли воспоминания и смеялись.
Их истории напомнили мне о Сомали и снова подтвердили то, что я вынес из некоторых бесед в России и странах Восточной Европы, прежде скрытых за «железным занавесом»: в гонениях сильней страдает раненая душа, и шрамы на ней глубже, чем на истерзанном теле.
Бывшие пленники свидетельствовали: их истязали и физически, и морально. Они
