Три аксиомы - Зыков Иван Максимович

От дождя куда же спрячешься? Не город — в подворотню не заскочишь, в троллейбусе не поедешь. Попадешь под дождь — ходи целый день мокрый.

Сколько за тридцать лет принял на себя дождевой воды! Продрогнет, прихворнет, и снова на ногах. А на этот раз крепко занедужил и впервые в жизни сказал:

— Дойду до лекаря.

Послушал его врач, постукал, градусник поставил под мышку и посоветовал:

— Тебе, Селезень, надо ложиться в больницу.

Запрягли в тележку лошадь, отвезли объездчика в живописный древний город, положили в больницу. И что бы вы думали? Такой корпусный, грузный мужик, крепкий с виду, а оказался у него туберкулез.

Само собой, болезнь затяжная, скоро от нее не отвяжешься. Лежит Селезень месяц, лежит второй. Товарищи его не забывают, навещают. А он каждый раз спрашивает:

— Как культуры? Все принялись? Сколько сосенок пожелтело? Ну, это дело терпимое. А как в восьмом квартале? А с уходом как? Пора уже второй уход делать.

Ему говорят:

— Ты не беспокойся, Георгий Михайлович! Раз такое дело, тебе надо поправляться. А про культуры ты не думай!

— Как же не думать? Я их не видал, какие они в этом году. Душа болит. Да и лежать здесь скучно. Погулять бы по соснячкам! Пахнут-то они как духовито! Свобода, солнце, ветерок.

Тридцать лет изо дня в день ходил человек по соснякам, а теперь вокруг него сомкнулись белые стены, и на одной расползлось по штукатурке от пролитой в верхнем этаже воды серое пятно, похожее на карту Азии. Тоскливо Селезню смотреть на пятно, слушать надрывный кашель соседей по палате, хочется на волю. По дому он не скучает: там тоже стены. Он вспоминает о самом лучшем, что видал в жизни, — зеленых борах над сверкающей полосой реки Десны, и его тянет в свои сосняки.

А время бежит. Врачи говорят:

— Можем вас, Селезень, выписать домой. Но к работе приступать рано. Да и вообще неизвестно, как дальше пойдет и когда вам по силам будет работа.

Мы дадим заключение во ВТЭК, и собес назначит пенсию. А больничный листок закроем. Так полагается. Да у вас и возраст подходящий для пенсии.

Пришел в больницу лесничий, а Селезень грустит:

— Вот и кончилось все. Я к лесничеству непричастный. Хотят перевести на пенсию.

— Так ведь ты, Георгий Михайлович, ничего не потеряешь. Пенсии теперь большие. А ты сколько получаешь? То же самое и выходит. А все твое хозяйство останется. Пенсионерам полагается и земля и покос.

Было дело еще до прибавки, когда лесохозяйственникам мало платили. Жили главным образом своим хозяйством. У Селезня есть корова, гуси гогочут, куры бегают белые с фиолетовыми пятнами на спинке. В Мамекине каждый хозяин метит своих кур чернильным карандашом, кто головку, кто хвост, кто правый или левый бок, чтобы разобраться:

— Це моя!

Ну и, конечно, помидоров, огурцов, капусты, картошки на своем огороде вволю.

Детей у Селезня нет, живет вдвоем с женой. Уйдет на пенсию — легче станет заниматься хозяйством. В те годы получился такой переплет: минимальный размер пенсии по новому закону сравнялся с окладом объездчика. Есть смысл перечисляться в пенсионеры. Но Селезень не желает.

— Вы то поймите, — говорит он лесничему. — Посажено две тыщи га лесокультур, я их сажал, и было это дело до меня касаемо, а теперь, выходит, некасаемо. На мои культуры поставите нового человека, а сажал-то их я.

— Ты не хочешь уходить что ли?

— Работа не была мне в тягость. Справлюсь и теперь.

— Мы думали, как лучше для тебя. А если хочешь остаться, то мы все будем рады. Поговорю с директором лесхоза.

На другой день приходит лесничий и притягивает листок:

— Раз твой больничный бюллетень кончился, так вот тебе приказ: «Предоставить объездчику Селезню Г. М. очередной отпуск». Твоя воля, как его проведешь: хоть к Черному морю поезжай, хоть дома сиди, хоть в больнице лежи.

Так и остался Селезень в лесничестве. Подлечился, окреп и вышел на работу.

Я говорю лесничему:

— А не мог Селезень иметь какой либо доходишко от леса?

Лесничий возмутился, даже руками замахал.

— Начисто исключено. Вообще-то лесники промышляют хворостом и сенокосом. Но это такое шило, которого не утаишь. Если лесник смотрит за населением в оба глаза, то население следит за лесником сотнями глаз. В деревне привезет кто воз сена или хвороста — соседи заметят, начинают соображать: «Откуда мог взять?», и сейчас же донос. Не мы проверяем такие заявления, а ревизоры, назначенные областным управлением. Селезень за тридцать лет ни в чем не замечен. Не таков человек.

— Чем же тогда объяснить поступок Селезня? Любовь к делу?

— Родительский инстинкт. Он присущ всем живым существам. Я где-то читал о трансформациях родительского инстинкта, кажется, у Дарвина. Моя знакомая ходит по лесу, сядет на землю и закричит восторженно и умиленно: «Скорее, скорее идите сюда! Поглядите, какой маленький, маленький грибок!» Умиление перед всем маленьким — одна из форм родительского инстинкта. Селезень бездетен. Можете представить, с какой силой ударяют по сердцу объездчика двадцать миллионов маленьких зеленых деток, которые растут на его глазах. Вы восхищаетесь чужими посадками, а он-то сам сажал. Вот вам вполне материалистическое объяснение: родительский инстинкт оказался сильнее приобретательского.

Говорят, «рыба ищет, где глубже, человек — где лучше». Никто себе не враг, материальная заинтересованность управляет человеком. Но не всегда так бывает.

Знакомый нам по Бронницам П. И. Дементьев в книге «Записки лесничего» изложил свой почти полувековой опыт и сообщил такое наблюдение: «Начинающий лесник в первое время видит в посадке леса просто работу, позже она перерождается в страсть».

А когда страсть, то все другие побуждения глохнут.

В деревне Вильхи Черкасской области я рассказывал колхозникам про обширные леса северной тайги, что тянутся от Балтийского моря через Урал до Тихого океана. Те леса самородные, никто их не сажал, сами выросли.

Колхозник Иван Гонза усмехнулся и перебил:

— Извиняюсь, но то брехня. Сам лес нигде не растет. Этого не бывало, и это не может быть. Его завозят и садят. Дерево всегда из зерна. Зерно не поступит — лес не вырастет. Как жито на поле.

Я опешил от неожиданности, потом нашелся.

— Верно, — говорю, — Иван Михайлович. Без зерна не вырастет. Но в тайге сами деревья кидают на землю зерно, из него и вырастает лес.

— Не соглашусь нипочем, — упорствовал Гонза, — и вы меня не смешите той брехней! Руками кладут зерно! Кто-нибудь посадил вашу тайгу. Может, давно дело было, и люди про то забыли.

Убедить мне не удалось. Все, что нас окружало, противоречило моим словам. От деревни Вильхи до города Золотоноши, как полки на параде, правильными квадратами выстроились великолепные сосняки. Излишне спрашивать, откуда они взялись, как выросли. Без расспросов ясно, что «зерно положено руками». Вольная природа не меряет по линейке, а золотоношские сосняки стоят ровно и прямо.

Колхозник Гонза обращается ко мне торжествующим тоном победителя:

— Есть тут какое дерево, что само выросло? Нет таких! Все наши девчата садили. Так с дедов ведется. На каждом месте надо растить то, к чему земля способна. Тут приднепровские пески, жито не дюже родит, а сосна песок любит.

Разговор с украинским колхозником напомнил мне курьез противоположного порядка. Несколько лет назад писатель Олег Волков выступил в 9-м выпуске альманаха «Охотничьи просторы» с критической статьей по поводу моей книги и так остроумно иронизирует на мой счет: «Излагая вопросы лесного хозяйства, автор… доказывает, что леса пора разводить так же, как капусту на огороде. Однако нам это предвосхищение будущих достижении кажется чересчур смелым и недостаточно обоснованным… Мы, например, ничуть не сомневаемся, что человек когда-нибудь научится летать на Марс и, вероятно, извлечет из этого ощутимую пользу, но считаем преждевременным основывать на этом какие-либо хозяйственные расчеты».