Путь Эвриха - Павел Молитвин

Раскрыв рот, Эврих несколько мгновений безмолвно взирал на наглую соплячку, а потом захохотал так, что внутри у него начало что-то екать и подрагивать, вот-вот душа с телом простится.

— Тайтэки, мы что, до умопомрачения этого чужака залечили? Над чем он смеется? Он, может быть, считает, что благодеяние нам оказывает, напрашиваясь с нами ехать? Совсем у бедного мозги ветром выдуло… — Кари глядела на Эвриха с таким состраданием, что тот, уже было успокоившись и взяв себя в руки, вновь закатился, загоготал, размазывая кулаками слезы по обросшим золотистой щетиной, впалым, расцвеченным безобразными пятнами щекам.

«Глупо будет от смеха умереть, а ведь так-то и загнуться недолго. Погибну из-за глупой девчонки. Обидно!» — думал он и хохотал, хохотал, хохотал.

Женщины, глядя на него, хмурились все больше и больше. Потом Алиар неожиданно коротко хихикнула, прикрывая ладошкой рот. Неодобрительно покачала головой, поджав губы, но те, помимо воли, уже разъезжались в широкой до неприличия улыбке. Она попыталась спрятать лицо в ладонях и, не удержавшись, залилась глубоким горловым смехом, от которого преобразилось всегда спокойное лицо ее, засветилось, чудно похорошев. И, глядя на нее, заулыбалась и начала смеяться ничего не понимающая Нитэки. За ней Тайтэки, и вот уже зашлась истерическим взвизгивающим хохотом Кари. Хохоча, она думала о том, что непременно надобно ударить этого негодяя чем-нибудь тяжелым, но дотянуться могла только до сухой и толстой горбуши, а бить человека горбушей, пусть даже и твердой, как бревно, казалось ей почему-то совершенно невозможным…

Смеялись дружно и долго. А под конец обессиленная Тайтэки сказала арранту, что в самом деле лучше будет ему ехать разыскивать свои Врата отдельно от них. Почему они так решили, Эврих спрашивать не стал. И без того понятно: натерпелись от мужчин. Не стал он и спорить, а вместо этого, желая угодить приставучей Нитэки, требовавшей сыграть и спеть ей обещанный улигэр, весь вечер терзал дибулу, бормоча под нос читанные когда-то в блистательном Силионе стихи о Вратах. Он уже вполне пришел в себя и чувствовал, что завтра утром готов пуститься в путь. Однако это еще не означало, что за вечер он освоит новый, невиданный дотоле музыкальный инструмент, — приходилось ему, в том же самом незабвенном Силионе, бренчать на лютне и дудеть на флейте, но Боги Небесной Горы, пальцы на руках и на ногах — это совсем не одно и то же! Не говоря уже о том, что только наглец мог надеяться, будто удастся ему этим же вечером перевести с благородного аррантского на варварский язык степняков стихотворение богоравного Эскилара.

Но маленькая девочка ждала и доверчиво заглядывала арранту в глаза, время от времени пытаясь подкормить его обжаренным на огне рыбьим, пузырем, который считала величайшим лакомством. И разочаровывать ее Эвриху не хотелось. Так же как не хотелось ему разочаровывать и трех занимавшихся шитьем и подгонкой одежды женщин, которые тоже чего-то от него ждали. Хотя чего бы этим красавицам ждать от человека, с которым не желают они делить тяготы дальнего пути? И вообще, надо ли было так возиться с недужным для того только, чтобы заявить ему, что нужен он им как собаке карман?

Ну да Великий Дух с ними, пусть ждут, авось чего и дождутся, решил аррант. И женщины дождались, когда он, покашляв и поерзав, запел, довольно неуклюже подыгрывая себе на четырехструнной дибуле:

Если зверем себя ощутил затравленным,Если нож над тобою занес сосед,В путь спеши. Ускачи, уползи окровавленный, —Кроме бегства, иного спасения нет.

Если все отвернулись без сожаленияИ друзья поверили в злой навет,Кров и скот оставь, отринув сомнения, —Кроме бегства, иного спасения нет.

Если прячет свой взгляд от тебя любимая,Если холоден глаз ее ясных светИ возникла меж вами стена незримая, —Кроме бегства, иного спасения нет.

Если дело твое тебе опротивелоИ душу продашь за горстку монет,Все бросай, пока очи стыдом не выело, —Кроме бегства, иного спасения нет.

Если вера мертва и земля качается,Если злоба замедлила ход планет,Значит, время твое в этом мире кончается, —Кроме бегства, иного спасения нет.

Если тьма объяла тебя беспросветнаяИ на бездны край загнала беда,Может сбыться одна надежда, заветная, —Верхний мир пред тобой распахнет Врата…

Серая, набухшая от дождей степь казалась смертельно занедужившей. Полегли высокие голубые травы, под низким холодным небом мертво поблескивали изгадившие землю солончаковые озерца, на берегах которых не росло ни мхов, ни колючек. Объезжать разлившиеся эти, мелкие, едва скрывавшие лошадиные бабки озерца было так же немыслимо, как искать тропки между низкорослыми кустами тальника, пробираясь сквозь которые мгновенно вымокали и кони, и люди. Горькая вода плескалась под копытами, чавкала грязь, забрызгивая и без того мокрых и озлобленных всадников.

По телу Эвриха пробегала неудержимая дрожь, ноги с непривычки тянули судороги. Степнячки тоже понуро горбились в седлах, прятали замерзшие пальцы в рукава халатов, кутались в тяжелые плащи, толстая ткань которых к вечеру набухала от влаги и уже не согревала, а холодила, давила на плечи не хуже металлических доспехов. Лошади заморенно фыркали, потеряв остатки своей невеликой прыти, и выглядели настоящими клячами. Верно Кари сказала: дрянь были лошади, если после дневного перехода чуть на ногах держались. А ветер, пришедший на смену дождю, все дул и дул, разносил по унылому, в грязных потеках небу рваные тучи, разметывал стаи призывно перекликавшихся птиц, спешивших в теплые края.

Утешало одно: пустынна была Вечная Степь. Так пустынна и неприютна, что, кажется, хоть всю жизнь скачи — не встретишь ни зверя, ни человека. Все живое попряталось, и не для кого было подновлять растекшийся по лицу грим, да и не нуждались в нем больше ни женщины, ни сам аррант, приложивший поутру немало усилий, чтобы неузнаваемо изменить внешность своих спутниц. Ой-е! — как любят говорить эти степнячки, теперь их и без его ухищрений красавицами не назовешь, а ведь родились здесь и вроде должны были попривыкнуть к мерзопакостной тутошней погоде, столь гадостной, что ее мало непогодой назвать, с чем ни сравнивай. О Всеблагой Отец, о Боги-Близнецы, чтимые в трех мирах, Мудрый Храмн, Мать Всего Сущего и Боги Небесной Горы! За что забросили в край сей поганый и препаскуднейший!