Планы на ночь - Наталья Потёмина

Я подошла к зеркалу. Из него на меня смотрело белое растерянное лицо с заплаканными глазами. Нет, я уже не плакала. Но глаза как будто опрокинулись вниз и смотрели на меня, не узнавая. Я включила холодную воду и стала смывать следы размазанной косметики. Я уснула вчера — как сознание потеряла, не успев привести себя в порядок. Неужели в таком виде я шла ночью по городу? Или это было утром? Что обо мне подумает собачник?

Собрала волосы в узел. Почему такое бледное лицо? Вода холодная, онемели пальцы. Какой противный невыносимо-розовый цвет у зубной щетки. Никитина бритва. Похожа на грабли. На грабли, на которые я все время наступаю. Весь мир — огород, и мы в нем работяги, скачущие по отведенным им шести, десяти, ста соткам (кому как повезет), наступающие на грабли и расшибающие себе лоб в кровь — кто чаще, кто реже. Пора бы привыкнуть. Или хотя бы научиться уворачиваться.

Как же я устала жить в таком напряжении, в такой мертвой зависимости, в такой страшной ломке такое долгое и такое короткое время. Четыре с половиной месяца. Половина полноценной беременности с токсикозом, угрозой выкидыша, со звериным страхом потерять, не спасти, не выносить. Ребенок мой, мое ожидание счастья… Не хочу я тебя больше. Такого умного, красивого, талантливого. Все жилы внутри натянуты как струны. Отыграл ты на них, отмучил, расстроил, порвал. Нехотя так, легко, артистично.

В городе лето, а ко мне пришла осень. Так скоро, так неожиданно, так беспристрастно. Горят костры, листья желтые под ногами, ветер, дождь… А губы сохнут, трескаются… Прильни, поцелуй… Задохнусь, заплачу… Умру?

33

— Конечно, умрешь. Причем в один день, — говорила скорая реанимационная помощь Юлька, вынимая из сумки продукты. — Только перед этим ты будешь жить долго и счастливо.

На столе появились огурцы, помидоры, селедка в вакуумной упаковке, черный хлеб и водка.

— Сейчас мы только с тобой перекусим, и жизнь станет лучше, жить станет веселей.

— Я не могу есть, — сказала я.

— А ты и не будешь есть, — успокоила меня Юлька, — ты будешь пить. И закусывать.

Она коротко посмотрела на меня и отвернулась, пряча глаза.

— Что? Плохо выгляжу? — спросила я.

— Не буду от тебя скрывать, Маня, выглядишь ты неважно, — ответила Юлька, вынимая из упаковки селедку. — Вот приблизительно как эта рыба. Голова потеряна, все остальное выпотрошено и просолено в собственных слезах. Плюнь, Маня, и разотри. Мужики приходят и уходят, а мы с тобой остаемся. Кого же нам любить, если не себя? Кто, если не мы?

Юлька продолжала разъяснительно-воспитательную беседу, но я ее уже не слушала. Я сидела на стуле, смотрела в окно, курила и ни о чем не думала.

— Мань, ё-мое, ты меня слышишь? — донеслось до меня.

— Слышу, Юль, слышу.

— Слышит она… Для особо глухих повторяю: я вчера из солидарности к тебе бросила Сам Самыча.

— Да ну? — оживилась я.

— Вот тебе и «да ну».

— А что случилось, Юль? Он тебя обидел?

— Меня обидишь, — ухмыльнулась Юлька, — я сама кого хочешь обижу. Просто бросила, и все.

— Но почему? — не унималась я.

— Понимаешь, Мань, как бы тебе объяснить? — Юлька задумалась и почесала репу. — Не знаю, Мань, всем вроде хорош мужик… И не бедный, и не жадный, и не импотент… Вот только задница у него, Мань…

— Что у него с задницей? — заинтересовалась я.

— Задница у него, Мань, какая-то испуганная.

— Ну, ты даешь, — засмеялась я.

— Нет, правда! Спереди вроде все хорошо. Такой солидный, такой видный мужик, ни дать ни взять, горный орел. А жопа испуганная, втянутая какая-то жопа, как будто он что-то держит в себе, как будто чего-то боится. Ну вот что подойдут к нему сзади и сделают самое плохое. А мне обидно, Мань. Обидно и неприятно!

— И когда же ты успела?

— А вот как раз вчера, когда ты под Никитиными окнами дежурила.

— А Сам Самыч знает об этом?

— Пока нет. Но у него все впереди. Как, впрочем, и у нас.

— Нет у меня никакого «впереди», Юлька. Нет и не будет.

— Ты это брось тоску наводить, — разозлилась Юлька, — давай лучше выпьем.

Мы выпили. Юлька накинулась на селедку, я стала вяло ковыряться в салате.

— Ты знаешь, Юль, — сказала я, — а я ведь, наверное, скоро умру.

— Ты что, Мань, совсем уже… — испугалась Юлька.

— Так уже было. Три раза.

— Чего было три раза? — не поняла она.

— Три раза меня бросали, и три раза после этого я умирала.

— Ты о чем, Маша? С тобой все в порядке?

— Это ты виновата. Это ты заставила меня погрузиться в воспоминания. Детство, отрочество, юность… Я все там нашла, все поняла. Так уже было три раза, и четвертого не будет.

— Чего было-то, не томи!

— А было, Юля, просто и незамысловато. Жила-была девочка. Маленькая такая, хорошенькая. Волосы белые-белые, как лен. А на голове бант, громадный, как вертолет или как бабочка. «В синих сумраках Бомбея… Бабочек полет ночной…» Откуда это, не знаешь? Но неважно. И были у девочки мама и папа. И мама такая хорошая, и папа такой хороший. Но расхотели они жить вместе и разошлись. Мама забрала девочку и уехала. А папа остался. И забыл, что у него есть, то есть была, дочка. Маленькая такая, беленькая. Ни письма, ни открытки. Зачем? Она же маленькая совсем, не поймет. И забыл папа про девочку, как будто ее и не было, и не вспоминал больше никогда. А потом взял и умер. А девочка сразу заболела. Простой такой детской болезнью, и тоже чуть не умерла. После того как папа ее бросил и ушел навсегда уже по-настоящему. Но девочка выжила. У девочки к тому времени был другой папа. Не такой хороший, как первый, но и не самый плохой. И девочка полюбила своего второго папу, как только могут любить маленькие девочки, которые уже прошли один раз через потерю. И пусть они в первый раз не поняли ничего, не осознали по глупости, по малолетству, но где-то в памяти это отложилось и зарубцевалось.

И жили они с новым папой счастливо, но недолго. Второй папа тоже уехал и забыл про девочку еще быстрее, чем первый. А девочка и не переживала сильно. Девочка уже привыкла, что самые любимые и дорогие в один прекрасный день берут в руки чемодан, закидывают туда трусы, майки, рубашки и брюки и уходят. А девочки остаются. Остаются ждать кого-нибудь другого, нового, любимого.

А чтобы девочке не было так скучно, к ней снова подбирается беда со смуглым и прекрасным лицом молодого и красивого солдатика, которому девочка нужна только на час. За это короткое время все можно успеть, всего достигнуть, все познать, полюбить и отмучиться. И снова девочка на краю. И ангелы машут крыльями над ее головой. Машут и плачут. И девочка в двух шагах от подвала, от грота, тоннеля, кончающегося тьмой.