Десять лет на острие бритвы - Анатолий Конаржевский

Первый образец выполнил Медяков и он стал, как бы инструктором или бригадиром. Ребята каждую бабочку катали по бараку, проверяли ее качество. Через неделю сотню таких бабочек увезли в город.

Они разошлись в течение несколько часов. Но надо было думать о дальнейших делах. Бабочками нельзя ограничиваться. Подумал, помозговал и решил ребятам предложить делать игрушки со смыслом, более сложных, хотя бы по теме басни Крылова «Ворона и лисица». Посидели с Медяковым, наметили ее схему, эскизный рисунок выполнил художник Афанасьев и запустили ее в работу. А игрушка была такая: коробка, на ее площадке резная ель, на ней сидит ворона, у нее в клюве, на незаметном крючке, кусок сыра, а под деревом сидит лисица и смотрит на ворону. Сбоку коробки ручка, если ее крутануть, то ворона громко каркала, сыр падал, а лиса в этот же миг прыгала на него. С двух боковых сторон коробки помещались выдержки из басни Крылова, вроде «Ворона каркнула во все воронье горло, сыр выпал и с ним была плутовка такова».

Одни ребята вырезали ворон, другие — лис, третьи — ели, четвертые — готовили коробку и механику, пятые — осуществляли сборку.

Чтобы не наскучила работа с одним и тем же элементом игрушки, ребята по желанию менялись местами. Когда ребята втянулись в работу и игрушек такого содержания было выполнено немало, я менял их на новые, используя мотивы повестей Гоголя, усложняя их изготовление. Например, весьма интересной игрушкой была выполнена на тему повести «Ночь под рождество», где Вакула вылетает из избы верхом на ведьме, а ведьма — на метле. С ним летит в небе, осыпанном звездами и опускается на другом конце коробки во дворец, где на столе стоят черевички. Вакула их забирает и летит обратно в избушку.

Такая работа захватывала исполнителей, они начали сами предлагать мне свои выдумки и при их реализации это возбуждало еще больше интереса к работе. О наших делах узнали в Челябинском облоно. Приезжали из методического совета и признали наши игрушки не только игрушками, но и как методическое пособие для школ. Конечно, это было приятно. Однажды Теуш появился в мастерской с майором танковых войск. В этом майоре я сразу узнал директора магнитогорского цирка Червоткина, с которым у меня были в те времена хорошие отношения. Он, увидев меня, был очень удивлен, но вовсе не смущен и подошел ко мне с протянутой рукой со словами: «Слышал Анатолий Игнатьевич о вас и вашем положении. Как Анфия Александровна и Юра?» Я вкратце ему рассказал, что о них ничего не знаю, сведений не имею. Червоткин старался меня подбодрить, сказав, что теперь уже недолго ждать весточки, т. к. осада Ленинграда снята, обстрелы прекращены. Оказывается, он являлся помощником начальника высшего танкового училища, расположенного в Магнитогорске и в колонию приехал договориться о поставке ложек не только училищу, но и другим воинском частям. Увидев большой стол, столешница которого напоминала какой-то полигон, заинтересовался им. Пришлось рассказывать, что это военная игра, еще полностью незаконченная, которую придумали малолетки. В ней участвуют танки (деревян.) заводные, два самолета, две крепости, минные поля и два бронепоезда, все движущиеся и заряжающиеся с расстановкой скрытых от глаза мин. Игры ведут несколько человек с одной и с другой стороны. Попадание деревянного снаряда с бронепоезда в пятачок крепости сразу ее разваливало, а танк попадая на скрытую мину также разваливался. В общем это была интересная игра. Червоткин по ее окончании забрал в училище. Он также рассказал о постигшей участи Михаила Альбертовича Арша, что он где-то на севере.

Предсказания Червоткина сбылись: я начал получать письма от жены, от сына. В первом ее письме она описывала те ужасы трудностей, которые она и сын пережили в 1941 году, как Юру, пожарника комсомольского батальона, дошедшего до дистрофии, отправили по дороге жизни из Ленинграда к моей сестре в Йошкар-Олу, а затем как ее, почти умирающую, потерявшую способность ходить, неожиданно приехавший с фронта ее начальник вывез куда-то в деревню. Через полгода она стала его женой. Сын же поправился у сестры и его направили в полковую школу, затем в военное училище и на фронт в южную Германию, где был ранен и только в 47-ом году вернулся к матери в Ленинград.

Работа мастерских продолжалась. Ассортимент продукции расширялся, несмотря на то, что игрушечное дело пришлось закрыть в связи с отправкой малолеток в какой-то спецлагерь. Многие из них искренне не хотели расставаться с мастерскими. Медякова и Немцева я сумел отстоять, как действительно ребят, имеющих большие способности и дарования.

В колонии был установлен, как правило, раз в квартал, проводить медицинский осмотр всех заключенных. У нас на правом берегу его проводили вольнонаемный фельдшер пожилого возраста, объективный в своих заключениях специалист, не имевший предвзятых взглядов на заключенных, независимо от статьи и исполнявший свой долг как положено именно врачу, давшему клятву Гиппократа. Все бумажные дела вела медсестра, из заключенных, осужденная на 2 года за нарушение какого-то пункта трудового кодекса. Эта была энергичная молодая женщина, весьма красивая, на которую мужская часть населения участка обращала пристальное внимание, восхищаясь ее недоступностью. В ней было все хорошо и фигура, и лицо и, особенно, ее карие глаза и брови в разлет, и легкий украинский акцент, уменье быстро и качественно проводить нужные процедуры, предписанные врачом. Ее улыбка и оптимизм почти всегда вызывали хорошее настроение, даже у угрюмых необщительных людей. Я являлся членом комиссии, как руководитель мастерской. Первым вопросом фельдшера к осматриваемому был обычно «на что жалуйтесь?», выслушивал тетоскопом грудь и спину, затем ложил на кушетку, мял живот, ощупывал ноги, пах, делал это не спеша, основательно и, если было все в порядке, заносил в бланк протокола «здоров, категория труда первая», что означало пригоден к тяжелой физической работе. Если имелись какие-либо хронические недостатки, ставил 2-ю категорию — легкий труд и, наконец, если заключенный был исхудалым, предрасположенным к дистрофии, он сразу относил в графу «на лечение», что означало или в мастерские, или в стационар. Центральный участок НТК проводил также комиссовку и ослабленных из бригад направлял к нам в мастерские.

Иногда по моему представлению Л. Д. Теуш давал разрешение оставлять набравших силу зк, но проявивших себя в мастерских большими способностями. В результате создалась группа высококвалифицированных художников. Но к этому я прибегал в исключительных случаях, проявляя особую осторожность, не допуская никаких соблазнов, а их было достаточно много. Теуш мне верил и я не мог и не хотел его обманывать и вовсе не потому, что за каждым моим шагом следила не одна пара недоброжелательных глаз, завидовавших моему положению, писавших на меня не одну кляузу. Я знал, что среди работавших были сексоты, в том числе и один из моих помощников и даже моя будущая жена — мастер производства, которая после посещения оперуполномоченного рассказывала мне о чем шел разговор, кого я должен опасаться.