Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова - Алексей Маркович Моторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Светка сдержанным кивком, как и положено большому начальнику, поприветствовала меня, перехватила поудобнее свою кипу и, обратясь тылом, принялась запирать дверь на два оборота. После страшного прошлогоднего армянского землетрясения на гемодиализе установили современную, дико дорогую систему очистки воды и новенькие аппараты. И хотя диализный аппарат, не говоря уж о многотонной системе очистки, в портфеле не унесешь, все просто помешались на этом запирании дверей.
— Крынкина! — дождавшись, когда она вновь обратит на меня взор, сказал я. — Тут посетитель, кажется, заблудился, по-русски ни бельмеса не понимает.
И глазами показал на него.
— Сам ты посетитель! — фыркнула Светка, возмутившись моей неосведомленности. — Это больной, иностранец, кажись, из Ливии. Просто у нас пижамы нет его размера, вот он пока в своем ходит. Во второй палате лежит. Только поступил, а уже всех достал. Как кого в белом халате увидит, так сразу кидается. Буфетчицу Зинку до смерти напугал. Лопочет-лопочет, а что сказать хочет — леший его разберет. У нас немецкий только Борис Львович знает, так он с прошлой недели в отпуске.
Борис Львович был родом из-под Киева, и те веселые песенки, что он напевал себе под нос, Крынкина ошибочно принимала за немецкие. На самом деле это был идиш. Именно на нем говорили те, кто воспитывал маленького Боруха и кто вот уже почти полвека покоился в Бабьем Яру.
— Похоже, он что-то важное сказать хочет, — предположил я. — Да и вообще, как мне с ним прикажешь общаться?
— Подумаешь, не велика наука. Я вот с ним жестами, так он все понимает. А тут еще Фельдман из пятой палаты взялся помогать, — сообщила Светка, — он и койку ему показал, и в туалет проводил, и вроде еще что-то объяснил.
Все это время больной из Ливии стоял рядом, заинтересованно переводя взгляд с меня на Светку.
Ну, хорошо хоть Фельдман поможет, если что.
— Он и ко мне начал приставать, — нажаловалась Светка. — А я ведь по-немецки только и знаю что «Хенде хох»!
Ливиец тут же поднял обе руки вверх.
— Крынкина, кончай над человеком глумиться, он тебе в дедушки годится! — с усилием опустив тому руки, укоризненно сказал я. — Вот вернется к себе в Ливию и расскажет, как в Москве к больным относятся.
— Да ладно, нормально все к нему относятся, — заверила меня Светка, а чтоб уж не оставалось сомнений в этом нормальном отношении, рявкнула во всю мочь, будто он был глухой: — И нечего тебе по коридорам отираться, марш в палату! Ишь, гулена!
К моему удивлению, он ее понял и зашагал в нужном направлении, печально на нас оглядываясь.
— Все, некогда мне здесь с тобой лясы точить, — спохватилась Светка, — пора домой бежать! А то Новый год на носу, а у меня конь не валялся, еще и елку не наряжала.
Крынкина была права. И хотя до Нового года оставалось больше недели, особая новогодняя взвинченность уже чувствовалась.
Я отправился в процедурку и быстро пробежался по журналу назначений — да тут минут на десять всей работы. Один больной в реанимации за час получал лекарств больше, чем все отделение гемодиализа в неделю.
Так. Ливийца этого из второй палаты зовут Абдул-Азиз, лет ему шестьдесят восемь, и назавтра у него ультразвук с гастроскопией, а перед этим еще и клизма. Интересно, как мне все это объяснить? Причем жестами, как посоветовала Крынкина?
Фельдман нашелся в холле у телевизора за просмотром передачи «Мир и молодежь».
— Фельдман! — влез я в самый неподходящий момент, когда жулик ведущий принялся расписывать, с каким небывалым энтузиазмом комсомольцы участвуют в перестройке. — Похоже, мне без вашей помощи не обойтись.
Он тут же упруго вскочил, демонстрируя полную готовность.
Фельдман был крепким пожилым дядькой, круглым как колобок и невероятно деятельным. В свои семьдесят он носился по коридору так, что только ветер свистел.
— Послушайте, Фельдман, — начал я, — во вторую палату араб поступил, ну вы в курсе. Мне ему нужно кой-чего объяснить, а как — ума не приложу. Мне тут сказали, вы немецкий знаете?
— Да не сказать чтоб знаю, — замялся на секунду Фельдман и поправил очки, — но кой-какие слова до сих пор в голове держу!
— Наверное, семья на идиш говорила? — сочувственно предположил я. — Кто на идиш говорит, тот немецкий понимает.
— Я немецкий в школе учил, на Каланчевке! — важно выпятил грудь Фельдман. — А потом уж на фронте практиковался! C сорок второго по сорок пятый в батальонной разведке! Сколько раз за языками через линию фронта ходил, и не сосчитать!
Я с уважением хмыкнул.
— А что нужно-то? — спросил Фельдман. — Если чего сложное, боюсь, не справлюсь. Я ведь все больше такое говорил. — И он произнес короткую немецкую фразу.
— Здорово у вас получается, — искренне восхитился я. — Слова такие четкие, убедительные. А что это хоть значит?
— А то и значит, — снова поправив очки, несколько смущенно пояснил Фельдман. — «Если пикнешь — убью!»
Я закашлялся.
— Нет, такое мы говорить не будем! — немного подумав, решил я. — Мне ему клизму утром делать, вот хочу заранее предупредить, чтоб он с этой мыслью свыкся. Кто его знает, как у них в Ливии к такому относятся.
— Ну, это я мигом, — пообещал Фельдман и, увидев весьма кстати высунувшегося из двери палаты Абдул-Азиза, скомандовал: — Хальт!
Тот застыл как вкопанный.
Фельдман набрал в легкие воздуха и гаркнул:
— Комм цу мир!
Абдул-Азиз резво подбежал и преданно уставился на Фельдмана.
Фельдман ткнул пальцем ему в грудь и отчеканил:
— Морген — клистир! Ферштейн?
И, увидев подтверждающий кивок, одобрительно хлопнул его по плечу:
— Зер гут!
Я был несказанно впечатлен быстротой и эффективностью применения фронтового опыта.
— Вот черт, — спохватился я, когда малость опешивший Абдул-Азиз удалился. — Забыл предупредить, чтоб он утром не завтракал до исследования!
— Делов-то! — воодушевился Фельдман, он уже вошел в роль и азартно отдал очередной приказ: — Хальт! Цурюк!
Абдул-Азиз вздрогнул, резко затормозил, затем развернулся кругом и подлетел к Фельдману.
— Морген, — сообщил ему Фельдман, — нихт фрюштюк! Ферштейн?
И, радуясь, что он снова понят, похвалил:
— Гут! Зер гут!
Тут ливиец, видимо уже далеко не в первый раз, попытался завернуть свою длинную историю, но не успел он произнести пяток быстрых слов, как тут же был грубо оборван.
— Нихт! Нихт ферштейн! — отрицательно замотал головой Фельдман и, указав рукой вдоль коридора, распорядился: — Комм, комм! Ауфвидерзеен!
Несчастный ливиец, как ему и было велено, поплелся по коридору
