Первые шаги жизненного пути - Н Гершензон-Чегодаева

На этот раз мы занимали в пансионе другое помещение - одну большую комнату с балкон-чиком, выходившим на площадь. В жаркие вечера я выходила на этот балкон и слушала музыку, гремевшую над площадью, разносившуюся из открытых окон и дверей двух находившихся на Викториа-Луизе-плац кафе, и любовалась на залитую огнями, убегающую в две стороны Мотц-штрассе.

Возвращение в Россию

Возвращались мы в Россию морем, на пароходе, шедшем из Штеттина в Ленинград по Балтийскому морю. В Штеттин приехали ранним утром. Город показался нам грязным, хмурым и некрасивым. И ресторан, в который мы зашли позавтракать, был неприветлив. В зале шла утренняя уборка, стулья, повернутые вверх ножками, стояли на столах. Заспанные лакеи неохотно сняли для нас несколько стульев и расставили их вокруг одного столика.

Пароход под названием "Прейсен" отходил из Штеттина перед вечером. Мы долго сидели на пристани в ожидании посадки.

Наше внимание привлекло одно семейство, как мы вскоре узнали, услышав их разговоры, - русское. Тучный немолодой мужчина и пожилая дама сидели на огромной куче вещей. Возле них бегала веселая, живая девочка лет десяти. Когда мы присмотрелись к багажу, то поняли, что так упаковать свои вещи могли только наши соотечественники. У них было бесчисленное множество корзинок, баульчиков, кулечков, картонок; а на вершине этой груды торжественно возвышался самовар.

Мы разговорились с этими людьми. Толстый мужчина оказался высококультурным челове-ком, адвокатом из Киева. Это был брат хорошо нам знакомой вдовы Богдана Александровича Кистяковского - Марии Вильямовны Кистяковской. Фамилия его была Бернштейн. Семья эта прожила в Германии довольно долго. Но ни муж, ни жена не научились говорить по-немецки. Переводчицей им служила бойкая, развитая не по годам дочка, которая не в пример своим родителям за время пребывания в Германии овладела языком и болтала по-немецки совершенно свободно.

Наконец, началась посадка. Пароход был большой и довольно комфортабельный. Мы распределились по трем каютам. Я с мамой оказалась в двухместной каюте, Сережа с папой в другой каюте, а Лили отдельно, с какой-то дамой. С вечера, пока пароход долго плыл по узкому протоку или каналу, мы чувствовали себя превосходно, очень вкусно поужинали в ресторане и легли спать в самом лучшем настроении. Но среди ночи я проснулась и услышала, что в коридоре за дверью нашей каюты с кем-то плохо. Говорят, морская болезнь заразительна. Это мы почувствовали на себе. Маме и мне сразу стало нехорошо.

Вторую половину ночи мы с ней промучились. Так продолжалось и весь следующий день. Особенно гадко чувствовала себя мама. Ее беспрестанно рвало, и она лежала пластом, буквально не поднимая головы. Я еле двигалась; Сережа с Лили ходили мрачные и ничего не ели, а папа был бодр, весел, подтрунивал над нами и с аппетитом завтракал, обедал и ужинал в полупустом ресторане (стоимость питания на пароходе была включена в цену билета, что, без сомнения, составляло немалый доход пароходной компании).

Погода стояла солнечная; в нашу каюту постучался какой-то из старших чинов экипажа и предложил нам подняться на палубу, сказав, что на свежем воздухе мы почувствуем себя лучше. Мама не в состоянии была пошевелиться, а я с помощью любезного моряка поднялась по крутой лесенке наверх и легла на один из стоявших на палубе шезлонгов.

Боясь попасть в неприятное положение, я лежала, зажмурив глаза, чтобы не видеть прыгаю-щих вверх и вниз по обеим сторонам бортов парохода горизонтов, один вид которых вызывал неудержимую тошноту. Так прошел этот томительный день.

На рассвете следующего дня мы подходили к Ревелю. Не помню сейчас почему, родители беспокоились о нашем багаже, находившемся в багажном отделении. В Ревеле сходило очень много пассажиров и должны были выгружать большое количество багажа. Папе с мамой хоте-лось при этом присутствовать, чтобы не получилось какой-либо ошибки с вещами. Поэтому мы встали, как только "Прейсен" остановился на рейде (в ревельский порт он не вошел). Должно быть, было часов 5 утра.

Небо, еще бледное, уже начало загораться золотыми отблесками лучей восходящего солнца. Полоса берега с панорамой города со множеством золотых церковных куполов была удивитель-но живописна. Проследив за разгрузкой вещей, мы не вернулись в свои каюты досыпать, а остались на палубе, плененные открывшейся перед нами красотой.

Пароход простоял на ревельском рейде весь день. Так как у нас не было эстонских виз, в город мы сойти не могли и просидели много часов на палубе, отдыхая от морской болезни и наблюдая за погрузкой товаров. "Прей-сен" был товарно-пассажирским судном, и на него грузили разные товары с помощью огромных лебедок. Подымали огромные ящики, в которых заключены были легковые машины. Очень забавно было смотреть, как высоко в воздух вздергивали коров. Лямки подхватывали их под живот, тело изгибалось, а по сторонам висели их ноги, издали казавшиеся удивительно тонкими и жалкими.

День тянулся очень долго. Невольно мы разглядывали пассажиров. Всеобщее внимание привлекала к себе молодая, одетая по сверхкрайней моде красивая женщина, которая держалась с вызывающей развязностью светской львицы; занимала она единственную на пароходе каюту-люкс, но большую часть времени проводила на палубе, собирая вокруг себя обширное общество. Бернштейн, с которым папа на пароходе продолжал знакомство, сообщил нам, что эта молодая особа - шпионка международного масштаба. Это известие чрезвычайно заняло мое воображе-ние.

Третий день нашего путешествия был немногим легче первого, только боковая качка сменилась килевой. Небо было пасмурно, а море свинцово-серым с довольно большими волнами. Мы снова чувствовали себя плохо и почти все время лежали в каюте. Плохо было и горничной, обслуживавшей нас; это был ее первый морской рейс, и она оказалась подверженной морской болезни; но лежать, естественно, не имела возможности и ходила и работала с совер-шенно зеленым лицом. Мы всячески выражали ей свое участие, понимая, как трудно было ей в таком состоянии выполнять возложенные на нее обязанности.

Наконец, "Прейсен" вошел в ленинградский порт. Довольно длинная процедура ожидала нас в таможне. Нашу семью отпустили быстро, лишь поверхностно осмотрев багаж. Но Лили, вероятно, по случаю полноты ее фигуры, увели в какую-то комнату, где таможенная служащая предложила ей раздеться, чтобы удостовериться, что она под платьем не везет каких-либо контрабандных товаров.

Когда мы вышли из здания таможни на расположенную перед нами площадь, меня ошеломило возникшее перед моими глазами зрелище. Площадь была запружена десятками извозчичьих пролеток. Сами извозчики, все как один, стояли на своих пролетках спинами к лошадям и громко зазывали седоков. Площадь гудела как улей, хриплые и звонкие, высокие и низкие мужские голоса сливались в нестройный хор, производивший довольно дикое впечатле-ние. После аккуратной, размеренной и подтянутой жизни Германии, к которой мы привыкли за 10 месяцев пребывания в этой стране, то, что мы увидели, делая первые шаги по ленинградской земле, показалось чистейшей "Азией". Это ощущение не ослабело и после того, как один из наших чемоданов вылетел из пролетки на колдобине в торцовой мостовой на одной из улиц, по которым нас повез нанятый извозчик.

В Ленинграде мы пробыли не более двух дней. Остановились у родственницы редактора "Эпохи" Белицкого, которая была не то его сестрой, не то вдовой (сейчас не помню). В моей памяти сохранилась большая, темноватая, мрачная комната и пожилая женщина, еще не до конца пережившая свое горе, о котором она многословно и подробно рассказывала, беспрестан-но упоминая имя студента Канегиссера, убившего Урицкого.

Момент приезда в Москву и самое первое время устройства нашей жизни на старом месте странным образом мне почти на запомнилось. Я даже не совсем точно помню, как расположи-лись мы в квартире. Ко времени нашего возвращения Черняки из столовой переселились в комнату за кухней (перегородка между двумя комнатками Для прислуг была снята еще до нашего отъезда). Вера Степановна Нечаева осталась жить в спальне. Если не ошибаюсь, зиму 1923-1924 годов в папиной библиотеке наверху прожила Лили, а папа пользовался только кабинетом. Мы с мамой заняли три комнаты внизу столовую, где спала мама, маленькую комнату, предоставленную мне, и детскую, в которой поместился Сережа.

Переселение Лили в нашу квартиру вызвано было тем, что Котляревские заняли ее квартиру в первом этаже, Переехав в нее из розового дома, заселенного новыми Жильцами. Посторонним людям были отданы и комнаты второго этажа, прилегавшие к бывшей квартире Лили в нашем доме. Таким образом, мы сразу встретились с новым бытом: в доме, на дворе и в саду то и дело попадались незнакомые люди. Существовало и домоуправление - с председа-телем, секретарем и т.д. Сад и двор были по-прежнему прекрасны, но Лили с этих пор уже ими не занималась - деревья, кусты и трава начали произрастать самостоятельно.