Угрюм-река - Вячеслав Шишков

От жарких слов инженера Прохор оживал и загорался.

– А видите, Прохор Петрович, дымок? Вон, вон... Знаете, что это? Это Сормовские заводы. Нам необходимо с вами посетить их... Там пароходы делают, землечерпалки и...

– Пароходы?! – воскликнул Прохор. – Обязательно! Да и вообще, Андрей Андреич, мне бы хотелось с вами как следует поговорить...

– Рад.

– Андрей Андреич, – ласково поглядывая в его живые глаза, сказала Нина. – А вы интересуетесь старинными иконами и вообще стариной?

– А как же. Да я ж самый заправский иконограф, икономан, как хотите. У меня на Урале целая коллекция: фряжские, строгановские, даже одна иконка Андрея Рублева есть.

– Ах, какой вы счастливый! – вздохнув, сказала Нина.

– А вы женаты? – вдруг спросил Прохор, насупясь.

– Нет.

И два взгляда – Нины и Прохора – встретились. Третий быстро рассек их:

– И не женюсь.

X

Ярмарка близилась к концу. Яков Назарыч легкомысленно заострил бороду, подстригся, купил серый щегольской костюм, пальто, сиреневый галстук, перчатки, тросточку – словом, весь преобразился, помолодел, даже излишки брюха сумел подтянуть, вобрать в себя. И гулял, как-то извивно выгибаясь, весело посвистывая и крутя в воздухе сверкающей тросточкой.

Прохор – весь в деловой лихорадке – изо всех сил помогал Андрею Андреевичу, а тот помогал ему. Ездили вместе на Сормовские заводы. Прохор решил заказать себе, по совету Протасова, небольшой, в двадцать индикаторных сил, пароходик, две помпы, паровой двигатель, части для небольшой лесопилки. Впрочем, на первоначальное оборудование золотых приисков инженер Протасов составит ему смету, и, вероятно, мало-бедно придется Прохору затратить тысяч тридцать-сорок.

Ни слова не говоря, Яков Назарыч вручил Прохору чек на пятьдесят тысяч и похлопал по плечу: «Валяй!»

Прохор разъезжал на извозчиках: ему надо купить кирки, ломы, мотыги – приценялся в двадцати местах, – ему надо самые лучшие, но подешевле, купил две палатки, походные кровати, даже брезентовую лодку.

Нина не могла побороть в себе соблазн: Андрей Андреевич такой знаток искусства. Иногда, урывками, вдвоем посещали они церкви, пригородные монастыри, он попутно читал ей лекции по иконописи и русскому зодчеству. Даже собирались съездить в Ярославль. Милый, милый Андрей Андреевич!

Прохор сперва относился к этому совершенно равнодушно, потом стал раздражаться, наконец, побросав лопаты с кирками и мотыгами, старался быть при Нине.

– Если ты, Нина, поедешь с Протасовым в Ярославль, это неприятно будет мне.

– Почему?

– Потому что неприятно. – Брови Прохора дрогнули, и дрогнул голос.

– Нина не из таких, – сказала она двусмысленно и вдруг поцеловала его.

– Ниночка, значит, любишь?!

– А как ты думаешь? Я ведь не графиня Замойская.

Под вечер Прохор возвращался на лошади в номер. Пролетка до того нагружена ящиками, тюками, лопатами, что он задрал ноги чуть ли не на плечи извозчику.

– Пра-авей!..

Навстречу шикарный лихач. В экипаже – шляпа на ухо – Яков Назарыч. Он молодецки подбоченился левой рукой, а правой обнимал красотку, нежно привалившись к ней плечом, как медведь к сосне. «Ах!» Прохор быстро отвернулся. Яков Назарыч выхватил у красотки зонтик и моментально прикрылся им.

– Эге!.. – протянул Прохор. – Графиня Замойская никак?.. – И хихикнул.

– А ведь, кажись, узнал, дьяволенок, – промямлил Яков Назарыч и, вручая зонт, вновь прильнул к красотке. – Господи Христе, до чего пышны вы, мадам. Кажись, без корсетов, а ни единого ребрышка прощупать не удается. Клянусь честью!

Номер сибиряков был большой, трехоконный. За перегородкой помещался Прохор. Беседовали втроем: Андрей Андреевич забежал проститься: он завтра – на Урал. В душе Нины что-то двоилось, и сама не знает что: ее думы как странник на распутье двух дорог. Потянет одну ниточку, потянет другую. Ниточка к сердцу инженера – золотая струнка, певучая и тонкая. Ниточка к сердцу Прохора – канат.

А те двое говорят, говорят. О чем? И к чему эти разговоры, когда при разлуке надо грустно, торжественно молчать?

– Итак, еще раз повторяю, ваш пароход будет готов к весне. В разобранном виде доставите его до Сибирского бассейна, там соберете и – прямо на Угрюм-реку. Ну-с. – Андрей Андреевич взял фуражку и подошел к поднявшейся Нине.

– Нина Яковлевна! Вы столько доставили мне чудесных минут, что... Позвольте поцеловать ваши ручки...

– До свиданья, до свиданья... Мы так все привыкли к вам, Андрей Андреич... Тоскливо будет без вас. Оставайтесь!

Он развел руками, сокрушенно потряс головой, вздохнул.

– Долг... дела, – и быстро повернулся к Прохору. – А с вами мы еще поработаем!

– Значит, решено. Ко мне.

Прохор пошел проводить его. Нина приникла к окну. Пробелел и скрылся во тьме инженер Протасов. Надолго ли? Может – навсегда.

Нина сидела грустная, в глубоком кресле, в полутемном углу. И костюм у нее темный. Серыми, немигающими глазами сосредоточенно всматривалась в будущее, ничего не видела в нем, ничего не могла понять.

Прохор крупно, твердо ходил от стены к стене, покручивая бородку; он то хмурил брови, то улыбался. Он видел будущее ясно, четко. Еще не заглохли в его ушах речи Протасова, жажда деятельности напрягалась в нем, как пружина. Только бы для начала побольше денег, и тогда сразу Прохор размахнется на всю округу. Отец вряд ли много даст: сам не дурак пожить. Но, во всяком разе, Прохор Анфису турнет: дудки, Анфиса Петровна, наживай сама! Дудки-с!

– Как долго нет Якова Назарыча. Почему это?..

Нина не ответила. Может быть, не слыхала этого вопроса.

Крепкие Прохора шаги, как молот в наковальню, в молчаливое Нинино раздумье: Андрей и Прохор. Так как же быть? Конечно, Прохор упрям, но он привязчив, из него любовью, лаской Нина может сделать все. Ах, к чему еще мечтать? Недаром же она, помолясь со слезами Богу, вынула сегодня утром из-за образа Богоматери бумажку: «Прохор».

– Ниночка, – шаги застучали в сердце. – Давай поговорим. Садись на диван. – Прохор обнял ее за талию. Нина осторожно сняла его руку, отодвинулась. – Ниночка, милая! – Он перегнулся и, глядя в пол, сцепил в замок кисти рук. – Ведь это ж не секрет, что я должен жениться на тебе?

– Не знаю, – равнодушно и холодно, как осенний сквознячок, протянула она.

Прохор повернул к ней голову.

– Вот как? Почему же? Ниночка?!

– Ты недостаточно любишь меня. Даже, может быть, совсем не любишь...

– Я?! – Прохор выпрямил спину и уперся ладонями в колени. – Кто, я?

– Да, ты, – полузакрыла она глаза. – И, кроме того... – Она отвернулась в сторону, к посиневшему ночному окну. И кроме того... У тебя было много женщин: Таня какая-то, Анфиса и... вот здесь... эта... У меня тоже был один... Может, и не захочешь взять меня... такую...

– Ты врешь?! – Прохор вскочил, брезгливо оскалил зубы и сжал кулаки.

А как же Нинин капитал? И его гордые деловые планы сразу лопнули, как таракан под каблуком.

– Врешь, врешь! – подавленно шипел он, едва сдерживаясь, чтобы не ударить, не оскорбить ее. – Не верю... Врешь...

Нина повернулась к нему и спокойно сказала:

– Ничуть не вру. Иди спать, подумай, помолись и завтра скажешь...

– Помолись?.. Ха-ха!.. Богомолка!

Он топнул и два раза с силой ударил кулак в кулак, нервно выкрикнув: «А! А!» – вытащил платок, угловато взмахнув им, и, с угрожающим стоном, пошел к себе, горбатый, с поднявшимися плечами, несчастный, маленький.

В коридоре пьяные голоса:

– Чаэк!.. Где мой номер?.. Пой, громче! Флаг по-однят, ярмар... Эй, Лукич, подхватывай!..

Прохор стоял среди тьмы, уткнувшись лицом в платок. Дрожащие руки Нины обвили его сзади, она с крепким чувством поцеловала его в затылок. Но как ветром смахнуло все: в комнате гремел, заливался на солдатский лад Яков Назарыч:

Флаг поднят, ярмарка от-кры-ы-та!..Народом площ...

– Эй, Нинка! А Прохор гуляет?.. Здрасте, здрасте...

Флаг по-о-о...

И, держась за печку, что-то бубнил еще Лука Лукич, доверенный.

XI

Анфиса стала дородней, краше. Петр Данилыч без ума от нее. Но Анфиса – камень: не тронь, не шевельни; Петр Данилыч поседел. Покончить с ней, с проклятой, или на себя руку наложить? Пил Петр Данилыч крепко.

Как-то позвали Громовых на заимку кушать пельмени, сам отказался – болен, Марья Кирилловна уехала одна.

Анфиса погляделась в зеркало, надела цыганские серьги пребольшие, на голову – голубую шаль с длинной бахромой, перекрестилась и пошла.

«Эх, была не была!.. Видно, приковала меня судьба к дорожке темной».

– Здравствуй, Петя, – сказала она, входя.

Петр Данилыч вплотную водку пил.

– Уйди! – закричал он. – Крест на мне, уйди!..

Анфиса села. Петр Данилыч, расслабленно покачиваясь, щурился на нее.

– Ах, вот кто... Ты?! Иди сюда. Здравствуй... А я все чертей вижу. Тебя за черта принял, несмотря что ведьма ты...

Анфиса помолчала, потом проговорила распевно и укорчиво: