Чары. Избранная проза - Леонид Бежин

Театральный дом стоит до сих пор, хотя все в нем перемешалось: где театр, актерская братия, где пролетарии, заводская братва, и не разберешь. Всюду теперь одна братва — бутырская. Нина Евгеньевна высохла, постарела, сгорбилась, в церковь больше не ходит: попробовала заглянуть однажды и не смогла, пригорюнилась, вспомнила их былой приход в Новой Деревне и не вытянула до конца службы. Дались ей эти хорошие лица!

Глеба Савича проводили, насильно выпроводили со сцены (да и кого ему теперь-то играть!), и он стал ужасен в своих капризах, брюзжании, придирках и мелких скандалах, именуемых им на итальянский лад «скандальеро».

И, набуянившись, все мысленно спорит, что-то доказывает отцу Александру, сам себя обвиняет и оправдывает: вот, мол, я какой!

Света тихо повесилась после того, как пропал муж, Валька ушла в монахини, сначала рясофорные, но вскоре примет схиму. Катю мучает одышка: слишком растолстела под старость — как бы не разбил паралич. На могилу отца Александра часто приходит Кузя, щупленький, с седыми висками, и подолгу молча, стоит. На Марфе он так и не женился: после смерти отца Александра заявился на ее очередную тихую сходку, все перевернул там вверх дном, опрокинул стулья, сорвал с икон полотенца и сплясал на столе.

Кузя хорошо устроен, много зарабатывает, преуспевает: недавно купил квартиру в том самом высотном доме, где когда-то махал метлой. Как и его мать, в церковь Кузя не ходит: он теперь человек светский, коммерсант, и ему претит. С православием его связывает лишь странное, необъяснимое желание — написать когда-нибудь лик святого, умученного от… японцев, ведь среди японцев тоже есть православные.

21 августа 2001 года

Чердачный человек с воспаленным воображением

(монолог и новеллы)

Моим друзьям

художнику Владимиру Симонову и пианисту Александру Фоменко

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Маленький, тихий, словно зачарованный немецкий городок. Отливает матовым серебром луна, острый шпиль лютеранской кирхи отбрасывает причудливую тень, которая молниевидным зигзагом ломается на углах домов. Рядом ратуша с закрытыми на замки ставнями, мощенная булыжником улица, вывески со старинными цеховыми гербами. Раскачивается на ветру фонарь, освещая чердак или мансарду под черепичной крышей. На крыше, прижавшись к закопченной печной трубе, выгибает спину черный кот с фосфорическими блестящими глазами.

Распахнуто полукруглое окно, в подсвечнике, облепленном подтеками застывшего воска, горит свеча, на столе гусиное перо и неоконченная рукопись со свернувшимися в трубочку краями. С кончика пера на плотную, пористую бумагу сбегает тоненькая струйка чернил, красных, как кровь.

Хозяин мансарды встает из-за стола, подходит то к мольберту, то к роялю, но не для того, чтобы пробежать пальцами по клавишам рояля, исторгнуть из его недр хоральные звуки аккордов или с вдохновением взяться за кисть. А для того, чтобы проверить, не расстроен ли рояль, не западает ли в нем верхнее ля, хорошо ли натянут на подрамнике холст, достаточно ли в запасе чистых листов бумаги и картона, тюбиков с красками, разноцветных мелков и угольков. Ведь он ждет гостей: Художника в ренессансной блузе, бархатном берете, с обмотанным вокруг шеи шарфом и Музыканта с камертоном в вышитом бархатном чехольчике и целой кипой растрепанных нот. С недавних пор у них сложился обычай, соблюдаемый с ревностной неукоснительностью одиноких чудаков и фантазеров, — встречаться по ночам, музицировать, рисовать и беседовать о предмете, столь горячо и пылко любимом ими всеми, — о музыке и ее великих творцах.

Впрочем, сегодня они будут не только беседовать, поскольку хозяин мансарды приготовил для друзей сюрприз — сюрприз своеобразный: он пробуждает в нем честолюбивые мечты и вызывает трепетное волнение дебютанта. Вернее, не совсем еще приготовил, и поэтому надо спешить, и вот он снова возвращается к своему столу, берет перо и лихорадочно пишет.

Ворот рубашки расстегнут, губы сжаты с веселым упрямством, в глазах — пляшущие огоньки вдохновения, смешанного с безумием. Как не сказать о нем: мечтатель, романтик, чердачный человек с воспаленным воображением! Да и не только о нем, но и о тех восторженных, пылких, загадочных, трогательных и наивных персонажах, о которых повествует его рукопись.

Хотя о них пусть скажет он сам.

АВТОР РУКОПИСИ (сидя в кресле и щипцами снимая со свечи нагар). Чердачный романтик — это, прежде всего, конечно же Гофман, автор «Ночных рассказов», «Серапионовых братьев», «маленький юркий человечек с вечно подергивающимся лицом, с движениями забавными и жутковатыми», как выразился проницательный и саркастичный Гейне, встретивший однажды Гофмана в компании друзей за столиком берлинского Кафе-Руаяль на Шарлоттенштрассе. По крайней мере, дважды в своей жизни Гофман действительно жил на чердаке.

После того, как 28 ноября 1806 года в Варшаву вошли войска Наполеона, квартира Гофмана была конфискована французами, он лишился должности государственного советника и поселился на чердаке того самого «Музыкального собрания», оркестром которого продолжал дирижировать. Позднее в Бамберге Гофман с женой Михалиной Тшциньска (Мишей, как он ее ласково называл) вновь снимают чердачные комнаты и их неистощимый на выдумки хозяин развлекает гостей тем, что выдумывает бесчисленные забавные, страшные, невероятные, фантастические истории о зияющей в потолке дыре.

По утрам Гофман надевал фрак, подравнивал у зеркала бакенбарды, чтобы они доставали точно до линии рта, и отправлялся в театр, куда он был приглашен на должность капельмейстера. Или, доведенный до бешенства упрямством и глупостью его бездарного директора, слонялся по бамбергским пивным (особенно часто видели его в заведении «У розы»), А вечером забирался на свой чердак, чтобы играть на рояле и скрипке, рисовать чудовищных монстров, ведьм и упырей (или желчные, гротескные карикатуры и шаржи на друзей, знакомых и важное начальство), сочинять рассказы о призраках, двойниках, колдовских чарах и наваждениях.

(Прислушивается.) Т-с-с-с! Кажется, шаги… Да-да, по скрипучей лестнице, покашливая и дыша от холода на руки, поднимаются ко мне Музыкант и Художник. Что же, друзья мои, для вас все готово, и вы можете предаться любимым занятиям. Только, дорогой Теодор, прошу вас, не бросайтесь так нетерпеливо и жадно на краски и не крошите мелок, торопясь запечатлеть явившийся образ! А вы, Амадей, пощадите немного клавиши, ведь впереди еще долгая ночь. Обычно вы бываете так увлечены и захвачены собственным творчеством, что, несмотря на все обещания быть моими добросовестными собеседниками и хотя бы для приличия поддерживать разговор, из вас и слова не вытянешь, молчуны вы этакие! И я подчас принимаю вас за призраков, созданных моим собственным воспаленным воображением…

Зато сам я не прочь порассуждать — вот и приходится вам выслушивать мои монологи. Сами виноваты — терпите…

Знаете, какая фантазия, какая причуда пришла мне сегодня на ум?! Все мы с вами восторженные поклонники Гофмана, и особенно он дорог нам тем, как счастливо и гармонично сочетаются в нем дарования музыканта, художника и блестящего, самобытного писателя, рассказчика и романиста. У Гофмана было три имени — Эрнст, Теодор, Амадей. И вот на эту ночь первое писательское имя Гофмана я, с вашего позволения, присваиваю себе, имя Теодор отдаю Художнику, а сладчайшее и упоительное имя Амадей (Гофман взял его из особой любви к Моцарту) по праву принадлежит Музыканту.

Кто же мы теперь — новые Серапионовы братья, собравшиеся вместе, чтобы слушать музыку, размышлять о тайнах бытия и возвышенной сути искусства? Пожалуй, да, хотя в каждом из нас есть что-то и от энтузиаста: так Гофман называл людей, близких ему по духу.

Верно же, неплохая затея?! Затея в духе чердачных романтиков, к которым я причисляю и нас с вами. Да, каждого из тех, чью музыку мы будем сегодня слушать, можно назвать чердачным человеком с воспаленным воображением, и не только потому, что многие из них были бедны и не могли снять себе квартиру получше. Окно чердачной мансарды — это романтическое окно, распахнутое в ночь и освещенное таинственным лунным светом. На своих чердаках они отдавались во власть прихотливых грез и воспоминаний, испытывали восторги и муки, страдали от неразделенной любви, впадали в отчаяние от неудач и с ликованием торжествовали победу. В их ночной мир врывались призраки, их окружали нимфы, сильфиды и саламандры, ангелы и демоны владели их душой.

Ангел и демон в душе художника — это ли не романтизм, господа! О да! И мы еще поговорим об этом, ведь демон тут, близко, за печной заслонкой, за ширмой, за занавеской. Демон, дьявол, бес, он с ужимками лакея, спровадившего утром своего хозяина, роется в ваших бумагах, завязывает перед зеркалом ваш галстук или, вальяжно развалившись в кресле, с интересом заглядывает в дуло револьвера, которое накануне чуть было, не приблизилось к вашему виску, подстрекаемое его вкрадчивым шепотом.