Житие старца Паисия Святогорца - Иеромонах Исаак

Один его знакомый с недоумением спросил, почему он не приходит в родительский дом, Старец ответил: «Поскольку, ради любви ко Христу, я оставил моих родителей и дал обет [странничества], я уже не могу жить в родительском доме. Сейчас мои родители, братья и родственники — это весь мир».

Почувствовать родственную связь со всеми людьми — это было и более отдаленной целью его уклонения от мира. Он говорил: «Я не сделал ничего доброго, а Благий Бог — несмотря на то что у меня семь братьев и сестер — даровал мне ощущать своими братьями и сестрами людей всего мира».

Однажды, когда Старец жил в Иверском скиту, его посетил младший брат Лука с одним из своих знакомых. Немного поговорив, они попросили Старца пойти вместе с ними поклониться святыне в Иверский монастырь. Старец показал им дорогу в Ивирон, говоря: «Глядите, Иверский монастырь — в той стороне. Если вы хотите туда пойти, то идите». Они ушли в слезах. «Хоть люди они и благоговейные, но что такое монашеская жизнь, они не поняли», — говорил потом Старец.

В другой раз, когда Старец жил уже в «Панагуде», туда приехал его старший брат с еще одним паломником. Они пришли усталые, однако Старец принял их за калиткой у крана с водой. Он побеседовал с ними, но внутрь каливы их не завел, на ночь у себя не оставил и вещи и продукты от них не принял. Однако, уже зная о его правиле, посетители не огорчились. Но в другой раз Старец оставил у себя на ночь своего племянника, потому что тот нуждался в духовной помощи. Конечно, если на то имелась серьезная причина, Старец оставлял у себя и любого другого человека. Когда кто-то спросил его, кто этот юноша, Старец с улыбкой ответил: «Мой племянник». И потом шепотом, чтобы юноша не услышал, добавил: «Ну и что из того, что он мой племянник? Разве моряк имеет огород? Так что же, я — монах — буду иметь родственников?»

Однажды младшая сестра Старца приехала в Суроти, чтобы его повидать. Он заставил ее ждать несколько часов. В конце концов, после всех, он принял ее на одну минуту, не присаживаясь, стоя на ногах, да вдобавок еще и отчитал ее за то, что она приехала. Даже перед кончиной, когда он был болен и его братья и сестры приехали его увидеть, он сказал им: «Ну что вам здесь нужно, зачем вы приехали? Ведь здесь монастырь». До конца своей жизни Старец был выше родственных связей и чувств. Особенно внимательно он соблюдал это правило в монастыре — не желая давать монахиням даже самого малого повода к соблазну.

Людей душевных[141] тех, кто не постигает и не принимает того, что от Духа, возможно, соблазнит отношение Старца к его родным. Ведь душевные люди не знают, что Бог и обеты монашеской схимы требуют от монаха быть чужим к своим родителям по плоти. Чужим — не от ненависти или отвращения, но чтобы быть подражателем Господа, ставшего Странником ради нас, а еще для того, чтобы возлюбить всех людей равной любовью.

Став монахом, Старец заключил с Богом «тайное соглашение» о том, что о его родных будет заботиться уже Он. Если бы Старец старался помогать родным, заботился бы о них, то это соглашение было бы нарушено. Он возложил своих родных на Бога раз и навсегда — и больше за них не волновался. Абсолютное доверие тому, что он вручил своих родных в более надежные руки, было и тайной, непрестанной молитвой Старца о них. Поэтому о родных он даже не молился. «По крайней мере, после того как я стал монахом, я ни разу не молился о моих родителях по плоти», — писал он в одном из своих писем. Он лишь вписал имена родных в помянник, чтобы священник, совершавший Литургию в его келье, поминал их на проскомидии.

Как-то раз он сказал следующее: «Я для своих родных не сделал ничего, не оказал им никакой помощи. А ведь я мог бы и собрать земляков, которые живут сейчас по всей Греции, мог бы, как монах, дать им духовные наставления...» Но к «нашим и не нашим», то есть к родным, он уже не возвращался. Он имел такое странничество, что однажды обмолвился: «Я даже не знаю, кто сейчас из моей семьи, братьев и сестер жив, а кто умер».

Старец рассказывал: «Вчера утром ко мне пришел один человек и сказал, что почила моя сестра Мария. "Ладно, — сказал я, — я ее помяну[142]". Весь тот день я принимал людей. Ночью, поминая имена усопших, я забыл имя моей почившей сестры и стал вспоминать: "Чье-то имя я забыл. Чье же?" — и потом вспомнил, что это была моя сестра».

Когда Старец был новоначальным монахом, странничество помогало ему в монашеской борьбе. Однако когда он духовно возрос, то уже не подвергался опасности повредиться от общения с родными, потому что на всех людей смотрел уже одинаково, бесстрастно. Старец стяжал некую всемирность, он стал «отец всемирен». Но, несмотря на это, он с рассуждением выдерживал в отношениях с родными ту же дистанцию, что и раньше, делая это для того, чтобы не давать повода к уклонению от странничества юным и духовно слабым монахам.

После 1971 года (тогда он собирал материалы к Житию святого Арсения Каппадокийского) Старец Коницу уже не посещал, хотя местный архиерей и другие клирики его приглашали. Крайне редко, если для этого была духовная причина, он писал родным письма. В единственном письме, отправленном им матери, он написал, что оставляет ее и что отныне его Матерью будет Пресвятая Богородица.

Родные, хотя до конца и не понимали его поведения, ему доверяли, принимали то, что он им говорил, и не обижались. Они знали, сколь сильно он любил их до того, как ушел из мира, и о том, сколь много он для них сделал. Они верили, что он ведет себя так из-за духовных причин, потому что он монах. Бог внутренне извещал родных Старца, и они не огорчались. Но надо сказать и о том, что даже в этой жизни родные Старца Паисия в некоторой степени были вознаграждены за то, что он так к ним относился: ведь помимо Божественной помощи они — как родственники Старца Паисия Святогорца — с избытком пользуются уважением, честью и помощью людей.

Монахам, которые спрашивали Старца о связях с родными, он говорил: «Нам не надо к ним прилепляться. Связь с родными — это утешение человеческое, тогда как мы, монахи, должны искать утешения от Бога. Монах, который очень любит своих родителей, остается духовно недоразвитым, и Господь не дает ему этой Благодати — чувствовать родными всех людей и любить всех в равной степени. Да ведь, кроме того, странничество — это и данный нами при постриге обет. Ради любви ко Христу мы обещали Ему удалиться от наших родных».

Старец не принуждал всех монахов вести себя, как он. Он подогревал их любочестие и оставлял каждого из них вести себя свободно — в соответствии со своим духовным состоянием. Видя, что монахи имеют добродетель странничества, он радовался; видя в них противоположное — огорчался. Когда он узнал, что один святогорский монах по серьезной причине выехав в мир, не заехал в родной дом, его лицо просияло от радости.

Старец положил добродетель странничества твердым основанием монашеской жизни, до конца своих дней он последовательно и бескомпромиссно соблюдал обеты, данные им при постриге. Так ему удалось всей душой возлюбить Бога и, ощутив каждого из людей своим братом, стать достойным восхищения примером монашеского совершенства.

Святые отцы говорят, что «совершенное странничество бывает причиной таковых подвигов».

Послушание

ослушником общежительного монастыря Старец был недолго. Однако уже в начале своей монашеской жизни он выучил наиважнейшую монашескую дисциплину — послушание — и получил по этому предмету отличную оценку. Вначале с радостным расположением он оказывал совершенное послушание своему игумену и старцу. Также он без рассуждения слушался членов монастырского Духовного собора. Когда он спрашивал их о том, как сделать то или иное дело или как поступить в том или ином случае, они отвечали: «Сделай так, как тебя просветит Бог». Однако такой ответ его огорчал: он хотел, чтобы старшие давали ему конкретные указания, он хотел совершенно отсечь свою волю. Самые тяжелые экзамены на послушание Старец сдал, слепо слушаясь старца И., который, как сказано выше, нагружал его тяжелыми работами, строго обличал его, делая все это без ведома игумена. Добрый послушник терпел все молча, укоряя себя. Он никогда не осуждал старца И. — даже в помысле. Он верил в то, что эти испытания Бог попустил за его грехи. В конце концов послушание отцу И. довело отца Паисия до кровотечения, и его положили в монастырскую больницу. Там он благодарил Бога и молился за старца И., потому что получил от него пользу. «Он бил меня, как бьют пойманного осьминога, — говорил Старец, — но он очистил меня от всей внутренней нечистоты».

Старец опытно переживал Таинство Послушания. Опытно познав, какие блага приносит эта добродетель, он стремился к ней и искал ее. Он говорил: «Знайте: весь секрет монашеской жизни заключен в послушании: в том, чтобы отсекать свою волю — если это возможно, то даже и перед тем, кто тебя младше, если, конечно, нет опасности ему повредить. Тогда приходит Благодать Божия. Уйдя из общежития, я остро чувствовал необходимость оказывать кому-то послушание. Когда я перешел в Стомион, то ближайший ко мне монах, отец Серафим, жил от меня в девяти часах пешего пути. Поэтому я взял к себе в монастырь одного двенадцатилетнего незаконнорожденного ребенка, которого все презирали, и сделал его своим старцем. Я его спрашивал: "Ну что, сынок, как ты думаешь, надо мне это делать?" И я делал то, что он мне говорил. Например: "Ну как ты думаешь, пойти мне пилить дрова?" — "У тебя что, не в порядке с головой, что ты хочешь идти пилить дрова!" — отвечал он мне. Так я отсекал свою волю и шел заниматься чем-то другим. Если бы вы знали, какую я получил от этого пользу! Конечно же, люди, видя все это, удивлялись — поскольку они относились ко мне с уважением. "Погляди-ка, — говорили они, — он оказывает послушание ребенку!" Но и ребенок укрепился, научился проявлять инициативу и, получив таким образом помощь, стал настоящим человеком. Однако я, отсекая свою волю, получил пользу большую, чем он. Отсечение воли помогает в духовной жизни». Конечно, в какой-то момент Старец дошел до такого состояния, что уже не имел нужды в послушании в его начальной форме — то есть в слепом послушании старцу — поскольку он сумел стяжать умное подчинение [Богу]. «Для того, кто добре совершил духовное послушание, плоть подчинив духу, не требуется послушание человеческое, ибо таковый в послушании состоит слову Божию и закону как благодарный раб»[143].