Олигархи. Богатство и власть в новой России - Дэвид Хоффман

“Представьте себе, они сидели и обсуждали что-то, и один из них спросил: “А кто будет министром транспорта?” Они начали смеяться. “Мы только что окончили институт и обсуждаем, кто будет министром транспорта!” Они относились к этому как к какой-то игре, недостаточно серьезно. Они долго спорили о том, кто будет премьер-министром. Никто не соглашался. Настоящий Кафка. Молодежь сидела на даче, писала программное выступление и пыталась сформировать правительство. Конечно, позже все изменилось. Но тогда это напоминало сказку о волшебной пещере: “Возьмите столько сокровищ, сколько можете унести”. Это была пещера власти. Они пытались взять столько власти, сколько могли унести”.

Но несмотря на шумное веселье, команда Г айдара приехала на дачу № 15 с глубоко укоренившимися убеждениями, которые сложились в советские времена, когда они были малоизвестными математиками, экономистами и преподавателями. Их обременял багаж прошлого опыта, и они не были в полной мере готовы к решению совершенно иных проблем новой экономической и политической системы.

Сам тот факт, что команда Гайдара действовала, скрываясь ото всех на даче, соответствовал отшельническому стилю работы, который выработался у них в советское время. Когда Чубайс впервые собрал в Ленинграде небольшую группу свободомыслящих экономистов, это было сделано тайно, чтобы не привлечь внимание КГБ. Те же настроения преобладали, когда они собирались на лестницах, чтобы обсуждать радикальные идеи Найшуля. Советская система заставила их стать конспираторами; она уничтожала тех, кто не приспосабливался к ней. Михаил Дмитриев, молодой экономист, которого вызывали на ковер за записи, сделанные им на семинаре в 1987 году, сказал мне, что Гайдар и Чубайс все свои знания о политике приобрели при режиме, который немедленно подавлял любую новую перспективную идею. “Им сопутствовал успех именно потому, что они были конспираторами, держались замкнуто и почти не выходили за пределы своего очень узкого круга, — рассказывал он. — Быстро отказаться от этих привычек они не могли, потому что к концу 1980-х Гайдару и Чубайсу было уже за тридцать, и такие изменения даются нелегко”{153}.

У них сохранялся еще один пережиток их прошлого — презрительное отношение к политикам. В 1980-е годы Горбачев дал свободу в политике, но отставал с модернизацией экономики. Они стремились избежать политической трясины Горбачева с бесконечными и бесполезными планами, такими, например, как неутвержденная программа “500 дней”, которая должна была превратить Советский Союз в страну с рыночной экономикой. Они считали себя технократами, чистыми экономистами, способными принять правильное решение и преодолеть старые барьеры для достижения поставленной цели. Они считали, очень по-советски, что им нужно угодить только одному человеку, высшему руководителю, Борису Ельцину{154}. Кроме того, они считали, что проблема старой системы заключалась в чрезмерном политическом вмешательстве и что чисто экономический подход будет более успешным{155}.

Хотя их экономические идеи были современными, капиталистическими и радикальными, их политическая тактика часто отличалась самонадеянностью и наивностью. Они игнорировали парламент, который относился к ним все более отчужденно, а Гайдару особенно плохо удавались контакты с общественностью. Решительный и хитрый Чубайс оказался более проницательным политиком, но оба они, как и Ельцин, с самого начала пренебрегли созданием базы для своей революции среди широких слоев населения. Гайдар позже признал, что это был серьезный просчет, сделавший их уязвимыми. Возможно, им все равно не удалось бы заручиться широкой народной поддержкой, учитывая невыносимую боль, которую им предстояло причинить российскому обществу, но, как сказал мне Гайдар, они считали себя профессиональными экономистами, а не политиками. “У нас был Ельцин, который был в то время очень эффективным, очень популярным и очень активным, сильным российским политиком”, — говорил он{156}. Но, учитывая масштабы их революции, одного только Ельцина было недостаточно.

Еще одним твердым убеждением команды Гайдара было то, что Россия, несмотря на свою отсталость и ужасное автократическое прошлое, станет благодатной почвой для создания рыночной экономики. Россия, считали они, не была исключением, в ней действовали общие правила человеческого поведения. Гайдар и Чубайс были уверены, что если они создадут условия для свободного выбора, люди воспользуются этим преимуществом и отреагируют на стимулы. Они надеялись, что коллективизм, пассивность, патернализм, подавление инициативы и духа предпринимательства, являвшиеся наследием российской и советской истории, исчезнут с появлением базы для развития свободного рынка, свободной торговли, частной собственности и свободных цен. Предположение о том, что западная рыночная экономика может укорениться в России, несмотря на особенности ее культурного и исторического развития, было в то время одним из самых важных и дерзких. Это была авантюра. Даже спустя десятилетие продолжались оживленные споры по поводу ее обоснованности.

Команда Гайдара также понимала, что никто не поставит им памятники за те изменения, которые они собирались произвести в стране. Они часто называли себя камикадзе, потому что обрекали себя на гибель, пытаясь действовать вопреки жизненным интересам многих людей. Они бросали вызов бюрократам старой школы, партийным боссам, армии и спецслужбам, они собирались изменить образ мыслей миллионов россиян, не знавших никакой другой политической и экономической жизни, чем та, которая была у них при социализме в СССР. Мысль о камикадзе вселяла в них смелость, потому что у них не было ни карьеры, ни перспектив служебного роста, о которых они могли бы беспокоиться. Но она и ослабляла их, потому что их противники понимали, что пройдет время и реформаторы сойдут со сцены.

Гайдар и члены его команды знали, что время не на их стороне. Советское наследие было колоссальным: десятки министерств командовали отраслями промышленности; работавшие в них бюрократы хотели удержать бастионы своей власти. Могущественным “красным директорам” заводов угрожала потеря высокого положения и их разваливающихся империй. Все они хотели остановить радикальных реформаторов. Выразители их групповых интересов настаивали: почему нельзя перестраивать промышленность более медленными темпами, завод за заводом? Почему бы не дождаться появления надежной юридической и финансовой системы? Почему бы не освободить цены позже, после того как будут гарантированы права на частную собственность и расчленены гигантские советские монополии?

Но Гайдар и Чубайс считали, что постепенность равносильна смерти; она позволит истеблишменту усилить свои позиции и лишит реформы шансов на успех. По словам Чубайса, было бы иллюзией считать, что изменения могут происходить “мягко, медленно и безболезненно, так, чтобы все были довольны”{157}. Гайдар и Чубайс не собирались действовать мягко, медленно и безболезненно. Позже их будут снова и снова критиковать те, кто говорил, что был другой путь: если бы они так не торопились, если бы они действовали более осторожно, если бы они перестраивали экономику постепенно, если бы они сначала позаботились о том, чтобы создать соответствующие институты... Многие из этих возражений, правильные с точки зрения общей теории, выдвигаются без учета реальной действительности, с которой имели дело Гайдар и Чубайс. Реформаторы боялись не успеть. Промедление грозило провалом. Думаю, что их страхи не были надуманными. Повсюду вокруг них были признаки полного краха. В любую минуту сами они тоже могли стать прошлым.

Последние месяцы существования Советского Союза сопровождались настоящим экономическим хаосом. После неудавшегося августовского переворота в стране много говорили о вероятности надвигающегося голода, экономической катастрофе и полном крахе. Поставки зерна государству сократились в четыре раза. “Его просто не привозили на элеваторы, — вспоминал Гайдар. — Да и зачем? Чтобы получить бумажки, которые все по привычке всё еще называют деньгами?” И Гайдара и Чубайса ужасал всеобщий дефицит — такого Москва еще не знала. “Декабрьская Москва 1991 года — одно из самых тяжелых моих воспоминаний, — писал позже Гайдар. — Мрачные, даже без привычных склок и скандалов, очереди. Девственно пустые магазины. Женщины, мечущиеся в поисках хоть каких-нибудь продуктов. Всеобщее ожидание катастрофы”{158}.

Хаос усугублялся по мере того, как разваливалось само советское государство, гигантская система управления, протянувшаяся от Москвы до самых отдаленных регионов. Армия и органы безопасности были “деморализованы”, вспоминал Гайдар, а республики пошли каждая своим путем. Ельцин был популярным лидером, но в последние месяцы существования Советского Союза у него не было “рычагов управления”{159}.