Чудны дела твои, Господи! - Татьяна Устинова

Разве у пропасти бывают ровные стены?..

Где-то что-то ровно шумело, и он подумал, что шумит у него в голове, которая на этот раз треснула и развалилась окончательно.

– Пей.

В рот ему уперлось горлышко бутылки. От горлышка сильно воняло.

– Пей быстро, ну!..

Он был уверен, что пить из бутылки нельзя. Боголюбов замотал развалившейся головой, стал отодвигаться, сознавая, что отодвигается в сторону пропасти. Еще чуть-чуть, и он полетит туда вниз, ударяясь о бетонные стены.

– Пей, кому говорят!

Боголюбов замычал, его сильно повело, он стал заваливаться, и сильная рука удержала его на краю обрыва.

– Выпьешь, тогда, пожалуйста, лети сколько угодно. Давай быстрее! Ты мне надоел.

– Нннеет, – промычал Боголюбов. Мычать ему было трудно. В горле что-то застряло.

– Ты мне все испортил, – продолжал человек лихорадочно. – Умереть толком не умеешь. Приходится с тобой возиться!

Что-то сильно дернуло Боголюбова за голову, прямо за разбитые кости, стало больно до обморока, он завалился назад и стал хватать ртом воздух, но вместо воздуха в горло полилась отвратительная вонючая жидкость. Он захлебывался, кашлял, но глотал, глотал, а она все текла и текла, и прямо в него.

– Ну, вот и хорошо, – сказал человек. Блеснув в призрачном свете, бутылка полетела с обрыва вниз и где-то там звякнула, разбилась. – Тут высота-то небольшая совсем, но камни. Так что все будет быстро и просто. Теперь давай.

И он подтолкнул Боголюбова в спину. Тот сильно качнулся, но удержался.

– Подожди, – попросил он. – За что? Ты кто?

– Я?! – удивился человек и откинул капюшон. – Я – это я. А ты мне все испортил! Но это поправимо. Теперь все наладится. Ты поехал на рыбалку, ты же у нас рыбак!.. Заехал в незнакомое место. Выпил водки и навернулся с плотины. Вместе с машиной. Доискиваться никто не станет. У нас каждую весну кто-нибудь тонет. Давай сам, что я тебя, толкать, что ли, должен?

Андрей посмотрел вниз. Вода шумела где-то там, плескала на камни. Быстро и просто.

…Я не хочу. Я не могу!.. Так нечестно.

– Что нечестно?! А влезать в мою жизнь было честно?! Как я хорошо жил до тебя, сс… сволочь!..

– Саша Иванушкин, – выговорил Андрей, понимая, что говорить надо быстро и просто, – Саша работает в ФСБ. Он знает, как организована твоя афера. Он будет меня искать.

– Эта рохля бледная? Ты уж готов, что ли? Водка действует? Все, давай. Вниз, вниз!..

– Подожди, – сказал Боголюбов. – Один вопрос. Весь этот бизнес на картинах из музея – твой? Кто из них с тобой в деле?

– Да все, – сказал писатель Сперанский спокойно. – Всех кормлю, дармоедов! Отец мой всех кормил, и я тоже! Старые передохли, молодые остались. Нинка с оценкой помогает, Саутин деньги только тратит!.. Какие-то украшения они с матерью придумали продавать! Какая от них прибыль, от цацок этих?! Я возражал, говорил – не сметь, а они придурки!.. Не слушались. Матери нравилось, что это красиво – украшения! Благородно! Но я свои деньги в их магазины не вкладывал, ни рубля не дал, ни копейки!

– Анна Львовна твоя мать?

– Как ты узнал? Кто тебе сказал? Да какая теперь разница! Как это старый директор с памятником Ленина промахнулся на той картине? Сволочь беспамятная! Я же видел, что ты на нее уставился, как на…

– Твой отец и старый директор начали бизнес. Они собирали картины и предметы искусства, которые в свое время вывезли из музея, да?.. Потом твой отец умер…

– И я предложил Анне схему! Очень удобную и красивую. Надо же было продолжать жить! А на жизнь деньги нужны! Она списывает из фондов картины художника Сперанского. То есть сначала покупает, а потом списывает. Как не имеющие художественной ценности!

– Только это никакие не картины Сперанского, – продолжал Андрей, у которого перед глазами все плыло и кружилось. – Это Тропинин или Боровиковский. Старый директор их замалевывал под картины твоего отца.

– А я покупал за копейки! И продавал за миллионы! Ну, красиво же! Как украсть Тропинина? Вот как?! Ночью через окно вытащить? А так все шито-крыто и красиво – списывают Сперанского, грузчики полотна выносят, грузовик их мне домой везет! А там Тропинин, а вовсе не шедевры моего папаши! И не подкопаешься, и концов не найдешь! И все должно было так и оставаться, только тут ты свалился на нашу голову! Мать должна была руководить музеем! Мать, и больше никто! Чего я только не делал, чтоб она осталась! Анонимки писал, в министерство звонил, Модесту, кретину, целый эпос сочинил, чтоб он тебя где-нибудь по-тихому придавил. А тебе хоть бы хны! Все приходится самому делать, все!.. Но ничего, ничего, – вдруг как будто утешил себя писатель. – Теперь все наладится. От тебя мокрого места не останется!.. – Тут он немного подумал и засмеялся. – Нет, как раз мокрое-то и останется.

– А на место директора кого? – спросил Андрей и прикрыл глаза.

– Нину, если получится… Или этого тюху, твоего заместителя. Его вокруг пальца обвести просто.

– Он из ФСБ, – повторил Андрей. – Ваши аферы открылись. Твоя мать все же не Сонька Золотая Ручка. И ты тоже, знаешь, не Дон Корлионе. Что-то вы намудрили. Фээсбэшники зацепились.

– Чушь! – крикнул Сперанский. – Быть этого не может!

– Почему никто не знал, что ты сын Анны Львовны?

– А потому что мамаша моя полюбила!.. Только не папашу, которого до этого любила, а другого! Ребенок ей мешал новое личное счастье строить! Ну что ты, моя мамаша была современней всех современных! Время опередила, можно сказать!.. Это сейчас так каждая вторая упражняется, а тогда – одна моя маменька, должно быть! Она от папаши забеременела, а тут – раз, новое чувство! И чувство ее захватило! Ну, она из города уехала, чтобы с пузом ни перед кем не светиться, родила в Ярославле, вызвала туда папашу и сунула ему меня. Что хочешь, говорит, то с ним и делай. Хочешь, в детдом сдавай, хочешь, в речку брось, а я, милый, уезжаю в город Мурманск, где меня ждет большое светлое чувство всей моей жизни. – Он сделал ударение на втором слоге – Мурма́нск. – Ну, папаше что делать? Оставил он меня на какое-то время в Доме ребенка в Ярославле этом, а сам женился быстро на одной дуре, на мачехе моей! Потом они забрали меня из приюта, и папаша привез нас сюда. Он и картины стал продавать, чтобы матери доказать, что он не пропащий неудачник, а богатый человек, ловкач!..

Боголюбова тошнило уже вовсю, и перед глазами все плыло и качалось.

– Что увидела на стене Анна Львовна?

– Когда перекинулась? У нее в музее портрет один был, как раз Зворыкина, дивная работа. Она его продавать наотрез отказывалась. Он в первом зале на самом видном месте висел. Не самый известный художник, на любителя! Мне за него такую цену предложили!.. В Америку должен был портрет уехать, не куда-нибудь! Упустил бы я покупателя из-за мамашиной нерешительности, понимаешь! Ну, тут как раз тебя назначили, и вся эта канитель началась. Мы с Нинкой портрет забрали якобы на реставрацию. А мать с меня слово взяла, что я Зворыкина не трону, все боялась, что с портретом этим ее заподозрят, он же в зале висел! Она уезжать собралась, на покой, так сказать, вышла! У нее на этот случай все приготовлено было: домик в Царево, в Болгарии, – есть там такой городишко курортный! – с участком, с садом, счет в банке!.. Про Кисловодск она врала, конечно. В Болгарии-то поспокойней, и от музея далеко! Да и за портрет этот тебе бы отвечать пришлось, ты же в должность вступил уже! Ты директор, ты портрет и профукал! Мы Зворыкина забрали, а она наутро в музей пошла для тебя экскурсию проводить! Все красоваться ей хотелось, карге старой! Увидела, что портрета нет, и померла. У нее сердце правда слабое было.

– Что ты делал в кабинете Анны Львовны в день похорон?

– Как что? – удивился Сперанский. – Я за папкой приходил, в которой липовые документы были. Ну, которыми мы Модеста пугали! Оставлять их там никак нельзя было, ты бы нашел, а это сплошная липа! Я столько времени на нее потратил, столько бумаги извел!.. Мать собиралась всю эту папочку Модесту отдать для верности и большей убедительности. И забыла! Все подчистила, а про папку забыла – стареть стала, память не та! И убить тебя там я не мог, дело бы завели, свидетели, то, се!.. А поблизости убогая дура шлялась, я ее видел. И еще, может, кто видел, что я возле музея в тот день был. Или в городе! Я ж тебя волок, как будто мы пьяными набрались. Там хоть и рядом совсем, и темно было, но мало ли… – Он подумал немного. – Хотя, если б и увидели, я сказал бы, что подобрал тебя за углом пьяного и домой веду. Тебя тут все ненавидят, а я уважаемый человек, писатель! Но убивать тебя было нельзя. Напугать хотел, чтоб ты свалил отсюда, оставил меня в покое!

– Я не могу свалить, – сказал Андрей и сглотнул. – Меня министр назначил. И дома у тебя я был. Видел картину с памятником. Слышал, как ты по телефону звонил. Стол твой видел, а там одни ведомости и счета. Какой ты писатель?.. Только все равно я бы ничего не доказал, понимаешь? Это трудно и долго. Ты бы успел ноги унести.