Рассказы - Николай Чуковский

— Обжора! Гаргантюа!

Слово «Гаргантюа» она произносила совсем не по-русски, с замечательным французским выговором. Людмила Яковлевна свободно читала и говорила по-французски и вообще была очень образованная женщина. Вера Петровна уважала ее познания, дорожила ее работой в библиотеке.

Людмила Яковлевна всегда была в курсе литературных новинок и всегда могла дать правильный совет, какую книгу необходимо приобрести для библиотеки. Она устраивала в цехах замечательные книжные выставки в дни юбилеев и больших общественных событии, она организовывала в библиотеке публичные обсуждения наиболее популярных книг и выступала на этих обсуждениях с докладами. Но рассуждения Людмилы Яковлевны о любви были Вере Петровне еще неприятнее, чем восторженные рассуждения Серафимы Павловны.

Людмила Яковлевна не верила в любовь; не верила, что бывает верность, счастье, преданность до гроба. Когда при ней рассказывали о любви что-нибудь трогательное или возвышенное, она презрительно морщилась и смеялась. О себе она говорила, как о женщине чрезвычайно многоопытной, все уже испытавшей и убедившейся, что все это, по правде говоря, одно свинство. Поэтому от любви ничего хорошего не надо ждать, а просто брать то, что подвернется, так как жизнь коротка. Она часто намекала на какие-то свои романы и приключения — туманно, но многозначительно. Если после работы она сразу уходила из библиотеки, она говорила:

— Мужчину нельзя заставлять ждать.

Если же после работы она немного задерживалась в библиотеке, то утверждала как раз обратное:

— Ничего, мужчину полезно заставить подождать. Несмотря на свое утверждение, что лица у нее уже нет, она его усердно обрабатывала. Темные свои волосы она подкрашивала, чтобы скрыть седину, губы намазывала ярко, чтобы щеки казались посветлей, лица никогда не мыла водой, — вода сушит кожу, — а втирала в него разные кремы. Эти кремы готовила она сама по каким-то таинственным рецептам, и некоторые работницы тихонько выпрашивали у нее эти рецепты. Все это она называла: делать лицо.

— Мне, чтобы сделать себе лицо, нужен целый час, — говорила она откровенно.

Неясные намеки Людмилы Яковлевны на свою многоопытность ужасали добрую Серафиму Павловну. Серафима Павловна всегда верила всему, что ей говорили, и не сомневалась в том, что Людмила Яковлевна говорит правду. А Вера Петровна сомневалась. На намазанном землистом лице Людмилы Яковлевны были яркие красивые глаза — темно-карие, казавшиеся в сумерках почти черными. И, глядя в эти умные печальные глаза, Вера Петровна угадывала в них женское неудачничество и одиночество.

Была у Веры Петровны еще одна подчиненная, Клавдия Ивановна, уборщица и сторожиха. Она приближалась к пятидесяти годам, но, несмотря на полноту, была еще очень крепка здоровьем и раз в неделю мыла в библиотеке полы. Она гордилась тем, что работает в библиотеке, а не где-нибудь, и уважала книги, хотя никогда ничего не читала. Ей было приятно, что она служит с такими высокообразованными женщинами, как Серафима Павловна, Людмила Яковлевна и особенно Вера Петровна. Когда они начинали говорить между собой о чем-нибудь книжном, ученом, Клавдия Ивановна замолкала и на лице ее появлялось торжественное выражение. Клавдия Ивановна уважала своих библиотекарш и гордилась ими и все же чувствовала себя — по особому женскому счету — выше их. Она была замужем.

Муж Клавдии Ивановны работал тут же, на фабрике, истопником. Зимой он сидел в кочегарке, у котлов, а с наступлением весны все чаще появлялся перед фабричными воротами, и сквозь открытую форточку библиотечного окна слышно было, как он кричал грузовикам, задом вползавшим в ворота:

— Левей! Правей! Хорош! Хорош!

Когда в библиотеке нужно было передвинуть что-нибудь тяжелое, навесить дверь, сорвавшуюся с петель, заменить прогнувшуюся половицу, открыть неоткрывающийся ящик, починить кран, Клавдия Ивановна вызывала мужа. Он являлся — лысеющий, грузный, пахнущий табаком и кочегаркой, с квадратиками морщин на коричневой шее, с добрым и робким лицом; он очень робел в библиотеке, осторожно обходил углы столов, говорил вполголоса, ступал на носки. Со всеми он был старательно вежлив и особенно почтителен и робок с Верой Петровной. Робел он и перед женой, и Клавдии Ивановне доставляло явное удовольствие командовать им в присутствии всех и показывать, как он ее слушается: Федор, поди сюда, Федор, не стучи, Федор, вытри ноги, Федор, подай веник! Он привычно подчинялся ее окрикам, но когда он рассуждал о чем-нибудь с Верой Петровной — о погоде, об отопительной системе, о протекании крыш, о сжигании угольной пыли, о вставлении стекол, — видно было, что Клавдия Ивановна вполне признает его умственное превосходство.

Слушая, она молча стояла за его спиной, и на лице ее всегда отражалось выражение его лица.

По вечерам, в сумерках, когда кончалась смена, на улице перед фабрикой появлялись влюбленные парни. Надвинув кепки на лоб, они поодиночке останавливались у тополей, стараясь не слишком попадаться друг другу на глаза. Фабрика уже сияла всеми окнами, как большая яркая брошь; там, за окошками, в белом свете люминесцентных ламп, таинственно двигались тени, мелькали обнаженные женские руки. Влюбленные тихо жались каждый к своему тополю и ждали, когда из ворот хлынет толпа женщин. К этому времени Серафима Павловна, Людмила Яковлевна и Клавдия Ивановна сходились у библиотечного окна. Они смотрели, как молодые работницы, выходя, замирала в воротах, озирались и вдруг бежали наискосок через улицу к одному из тополей.

Вера Петровна к окну не подходила. Она никогда по делала замечаний Серафиме Павловне и Людмиле Яковлевне, но это стояние у окна раздражало ее, и, не выдержав, она говорила:

— Клавдия Ивановна, у нас опять крысами пахнет!

Все отходили от окошка. Было уже хорошо известно, что, когда Вера Петровна недовольна, она начинала утверждать, будто в библиотеке пахнет крысами. Она считала виноватой в этом Клавдию Ивановну, потому что Клавдия Ивановна иногда оставляла на ночь в своем шкафчике в углу за стеллажами хлеб и колбасу.

Серафима Павловна, отойди от окна, многозначительно шептала Людмиле Яковлевне, стараясь оправдать Веру Петровну:

— Она пережила тяжелую драму.

— Умные драм не переживают, — презрительно отвечала Людмила Яковлевна с высоты своего роста и выходила в прихожую — покурить.

А Вера Петровна действительно пережила драму.

Когда-то, в другом городе, в своем родном городе, она вышла замуж. Она тогда только что перешла на последний курс педагогического института, а он только что окончил тот же институт. Он ухаживал за ней целый год, и все ее подруги считали, что она очень хорошо делает, выходя за него замуж, и она тоже так считала.

После свадьбы они целое лето прожили в деревне на берегу реки, и все время проводили на реке; едва начинало светать, они хватали удочки и, босые, бежали вниз по откосу к воде. Река вся еще была в густом тумане, и они, в тумане, дрожа от холода, отвязывали свой челнок, и выплывали на простор, и смотрели, как первые солнечные лучи пробивали туман, золотя и поджигая его. Муж греб стоя и вел челнок к острову, который медленно вырастал перед ними зелеными клубами своих ракит. Остров трещал птичьими голосами, мелкий-мелкий песок его был еще холоден по-ночному. Они ставили свои удочки, но рыбная ловля занимала Веру Петровну мало, она брала книжку и садилась на песчаный бугорок. Поверх страниц она смотрела, как муж похаживает босиком по краю воды, переставляет удочки, зевает, курит. Становилось теплее; туман сползал с поверхности реки, словно легкая шкурка. Вера Петровна расстилала на песке салфетку, приносила из челнока пакетики, термос и звала мужа завтракать. Ей нравилось смотреть, как он ест, ей хотелось, чтобы он ел побольше, чтобы ему было вкусно, и она подкладывала ему лучшие куски. Она в то лето постоянно беспокоилась, не холодно ли ему, не хочется ли ему есть.

И вот уже жарко; на сверкающую воду больно смотреть, песок так горяч, что они подпрыгивали при каждом шаге. Они раздевались и лезли в воду. Оказалось, что Вера Петровна плавает куда лучше его и, главное, куда бесстрашнее. Он делал несколько взмахов саженками, очень шумных, потом долго стоял по пояс в воде и поливал себе грудь, черпая воду ладонями. Она заплывала и возвращалась; то, что она плавала лучше его, доставляло ей удовольствие; однако она нисколько не бахвалилась и, видя его нерешительность, робость, проникалась к ному нежностью, как к ребенку. Потом они убегали в глубь острова и там целовались в сетке мелких теней под узкими листьями ракит.

В августе пошли дожди, и они вернулись в город. Он, как семейный, был назначен в одну из школ тут же, в городе, и очень радовался этому. Они дощатой перегородкой разделили комнату, в которой Вера Петровна прежде жила со своей мамой, и им досталось две трети комнаты, а маме — одна треть. Вере Петровне нужно было еще окончить институт, последний курс — самый трудный, и он оказался действительно трудным, потому что поздней осенью обнаружилось, что Вера Петровна беременна и беременность у нее на редкость тяжелая. Особенно тяжело ей стало после Нового года, а там, чем ближе к весне, тем тяжелее. Муж днем был в школе, а после обеда уходил к знакомым — один, потому что она не могла сопровождать его. Она сидела на лекциях в институте, а приходя домой, ложилась и принуждала себя готовиться к экзаменам. Они виделись только ночью. Последим свои экзамены она сдавала с желтыми пятнами на лице, с огромным животом, который казался особенно большим, потому что она была маленькая и худенькая женщина.