Моя жизнь - Ингрид Бергман

Если бы Капа сказал Ингрид: «Пойдем со мной. Не будем упускать шанс, выпьем до дна прекрасное вино жизни», она могла бы решиться, хотя это звучит неправдоподобно. Если бы он сказал: «Выходи за меня замуж, будь моей любовью, и мы будем счастливы», она бы, возможно, послушалась. Но он не сказал этого.

Он говорил мне: «Я не могу жениться на тебе. Я не могу связать себя. Вдруг мне скажут: «Завтра Корея». А я женат, у нас ребенок — я не смогу поехать. А это невозможно. Я не принадлежу к разряду женатых мужчин».

Я всегда считала, что за того, кого любишь, надо выходить замуж. Но все оказалось намного сложнее. Он уезжал, потом возвращался; снова уезжал и снова возвращался, но ничто не могло измениться... Я понимала это...

Ингрид, увлеченная своей собственной профессией, могла понять позицию Капы. В принципе они оба ощущали смутное беспокойство. Капа никогда не собирался становиться тенью известной кинозвезды; Ингрид никогда не собиралась окунаться в мутные воды любовной интрижки. Но влияние Капы на Ингрид было огромно.

Они решили плыть по течению. Пока Капа занимался съемками, Ингрид закончила «Триумфальную арку» и уехала в Нью-Йорк, чтобы приступить к репетициям «Жанны Лотарингской» Максуэла Андерсона. А Капа отправился во Францию писать книгу о своих военных годах. Он сообщал ей: «Сегодня купил пишущую машинку и дом. Машинка маленькая, дом немного побольше. Он стоит в лесу, в десяти милях от 0Яадижа; в нем есть кухня с большим столом, комната с большой кроватью, студия с застекленным потолком, пропускающим дневной свет, и большой камин. Бар в «Титце», «Эль Марокко» и угол Вандомской площади вопрошают о тебе. Я — еще громче. Пожалуйста, напиши хоть слово, скажи, что ты будешь хорошей, обворожительной до умопомрачения, что ты выпьешь бутылку шампанского в честь 15 марта. Завтра втиснусь в свой маленький «БМВ», набитый сигаретами, книгами и коньяком. На этот раз действительно собираюсь покататься на лыжах, похудеть и загореть снаружи и внутри.

Надеюсь, ты не подписала сотни контрактов, которые делают из тебя все меньше человека и все больше превращают в учреждение. Будь крайне осторожна, поскольку успех более опасен и развращающ, нежели любое бедствие...

На этом заканчиваю, а то получается что-то то ли высокопарное, то ли слишком сложное. Чернила мои высохли, а я только что поговорил с тобой по телефону, моя дорогая дева из Голливуда родом из Швеции. Посмотрю «Жанну» где-то в середине марта, если позволят боги и твои опекуны.

Очень и очень люблю тебя».

Капа написал очень хорошую книгу. Она была опубликована в 1947 году и называлась «Слегка не в фокусе».

Перед тем как отправиться в Нью-Йорк, где начинались репетиции «Жанны Лотарингской», я встретила на большом приеме с танцами Дэвида Селзника. Он не подошел ко мне. Но пока его соседи по столику танцевали и он был в одиночестве, я подсела к нему. «Мне ужасно неприятно оставлять Голливуд, зная, что вы на меня сердитесь, — сказала я. — Мне хочется, чтобы вы мне пожелали удачи, прежде чем я примусь за Жанну». Он посмотрел на меня и произнес: «Желаю удачи». А на следующей неделе он сообщил в газетах, что собирается снимать «Жанну д’Арк» с Дженнифер Джоунс! Тем не менее мы остались друзьями. В конце концов он написал:

«Мне сообщили, что даже Дан О’Ши против своего желания пришел к заключению, что никакая новая сделка с нами не рассматривается тобою всерьез как часть твоих планов на будущее. Такое заключение не стало для меня сюрпризом, несмотря на то окончательное доверие и обещание, которые я выразил в нашей беседе. Моя скорбь по поводу нашего «развода» после стольких лет счастливого брака не уменьшается. Ты однажды заметила, что имеешь «двух мужей». Но Петер был главным, и он, конечно, знал, что первенство принадлежит ему. Я раскаиваюсь во многих бесплодных жестах и тщательно продуманных «переговорах», но этим мои раскаяния и ограничиваются. Наши отношения всегда будут для меня источником гордости. Уверен, что ты помнишь о моей величайшей уверенности в том, что твоя карьера будет неуклонно подниматься к новым высотам и достигнет того, чему порукой твой огромный талант. Поэтому мои наилучшие пожелания всегда будут с тобой, независимо от того, что ты делаешь. Прощай, Ингрид. И пусть каждый Новый год приносит тебе то, о чем ты мечтаешь».

Глава 11

Максуэлу Андерсону было около шестидесяти. Большой, широкоплечий, с рыжеватыми усами, с волосами, начинающими седеть, с мягкими манерами, с улыбкой, медленной и немного застенчивой, он весь был воплощением интеллигентности. Во время работы с над «Жанной Лотарингской» он писал, что Ингрид обладает той «накаленной одухотворенностью, что перекрывает технику».

Но именно благодаря своей технике Ингрид — вместе с Рут, ее верной подругой по заговору, — добивалась, чтобы пьеса получилась именно такой, как она хотела.

Во время репетиций и даже перед их началом мы проводили с Максом небольшую работу. Ежедневно Рут и я встречались с ним за ленчем. Мне казалось, что я знаю все о Жанне, поскольку изучала ее историю всю свою жизнь. Обычно я приходила с маленькой записной книжкой, полной заметок о Жанне, и начинала: «Послушайте, Макс, вот интересная фраза, которую сказала Жанна. Но ее нет в вашей пьесе, правда? Вы не думаете, что эта маленькая вставочка была бы здесь как нельзя более к месту?» На что Макс обычно отвечал: «Я ничего не слышал об этом. Где вы это откопали? Так... Кажется, мы можем найти окошечко для этого вот здесь. Да, конечно, можем».

На следующий день мы с Рут, как всегда, сидели за кофе. Затевался невинный разговор: «Что вы думаете, насчет этой маленькой строчки, Макс? Вам известно, что это подлинный ответ Жанны на суде? Как бы хорошо вошел он в первый акт, да, Макс?»

Максуэл был прелесть. Он нас слушал. В некоторых случаях упрямился, но он сам выбрал этот ужасный жребий. Пьеса становилась намного более похожей на пьесу о Жанне д’Арк. В конце концов Жанна заняла в ней около семидесяти процентов территории, а прочие разговоры уместились на тридцати, что составило обратную пропорцию первоначальному варианту. Не знаю, может быть, я была и не права. Хотя так не думаю, ведь меня волновала только Жанна.

Почти сразу же по прибытии в Вашингтон я узнала потрясающую новость: негры здесь не имеют права посещать театр. Мы приехали в столицу США с пьесой о свободе, о праве человека делать то, что диктует его совесть, мы приехали во время окончания великой войны за свободу, а черный человек не мог купить билет и прийти в театр. Мне трудно было представить, что кто-то может иметь деньги, может протянуть их в окошко кассы, но не может купить билет. Я была в ярости и сказала Максуэлу Андерсону: