Голубая кровь - Виктория Угрюмова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Скажи мне что-нибудь, — попросил Аддон. — Самое простое и самое важное — не про судьбу и предназначение, а толковое. Понимаешь?
— Представь себе, — потрепал его по плечу Глагирий. — Слушай же: в самом скором времени Га-зарра будет провожать в последний путь царя Баадера Айехорна. Нужно ли подробно рассказывать о последствиях этого события?
— Нет. Он… Ему будет больно?
— Вовсе нет, царь Баадер умрет легко, быстро и с улыбкой на устах. Любому можно пожелать такой смерти.
Хочешь знать еще что-нибудь?
— Как там Либина? — неуверенно произнес Кайнен, не слишком рассчитывая на ответ. — В царстве Ягмы ей очень одиноко?
— Твоя жена не отправилась к мрачному Ягме, — проговорил старик, отворачивая лицо. — За нее очень просили. Ей не одиноко, она счастлива и может спокойно ждать тех, кого любит. Но большего я сказать тебе не могу.
— А большего человеку и не надо. Старик повернулся и пристально посмотрел ему в глаза…
Это была невыносимая боль: он мечтал только о том, чтобы она прекратилась. Тускло блестящие кривые клыки распахнулись — и это было похоже на улыбку Смерти, но он уже не чувствовал страха. Высшим милосердием представлялся ему этот последний удар.
На месте правого бока и руки зияла отвратительная рана, и дико болели несуществующие уже пальцы, оставшиеся где-то там, внизу, вместе с верным раллоденом.
Ни одного выжившего из всего отряда, который вместе с ним карабкался на этот злополучный холм…
Что же он медлит?!
Но клешнерукий внезапно сомкнул клыки и осторожно опустил его на землю.
И прямо над ним — он уже почти ничего не мог разглядеть за кровавым маревом — глаза в глаза… Руф!!! Сын мой!
Ледяная ладонь ложится на лицо…
— Благодарю тебя.
И Кайнен низко склонился перед старцем Эрвоссой Глагирием.
КНИГА ШИГАУХАНАМА
ГЛАВА 5
1
Они являлись в его сны, словно в свою вотчину, будто хотели о чем-то спросить, напомнить, предупредить.
И постепенно эти сны становились реальнее и ближе, чем вся его предыдущая жизнь. Явь и сон менялись местами, и временами ему казалось, что ничего, кроме сновидений, вообще не было. А может быть, не было и его и это всего лишь чьи-то яркие грезы, где бьется пойманной рыбиной отдельная мысль, получившая чуть больше свободы, чем все остальные?
Иногда ему казалось, что если он откроет глаза, то увидит уже не привычного себя в привычном окружении, а кого-то совершенно незнакомого, в незнакомом месте и неведомо в каком времени. ..
2
Руф открыл глаза.
Это далось ему нелегко, будто он поднимал не веки, а отяжелевшие кровоточащие обрубки, и каждый миг отзывался в нем острой болью, непривычными ощущениями и — удивлением.
Ведь Руф очень хорошо помнил, что умер.
Болело все тело. Особенно докучал хребет, горевший огнем, и грудь, в которой переворачивалось что-то колючее и громоздкое при каждом вдохе и выдохе. Немилосердно ныла голова.
При все этом лежать оказалось на редкость уютно и даже приятно, словно он парил, подвешенный в облаке легкого пуха, и уставшее, измученное тело не испытывало ни малейшего неудобства. Болело — да. Но ничего не давило, не мешало, не упиралось в спину или бока.
Кроме того, не было жара или озноба. Легкая прохлада окутывала его с ног до головы, и это состояние никоим образом не вязалось с пережитыми мгновениями умирания.
Он очень хорошо помнил, как вошел ему в спину острый клинок раллодена. Звук был отвратительный, словно трещала толстая ткань и чавкала влажная земля…
Помнил страдальческое лицо Килиана, которому наверняка было больнее, чем тому, кого он убивал предательским ударом…
Впрочем, почему предательским? Он знал, что происходит за его спиной, и был согласен с этим. И Килиан знал, что он все понимает и что согласился. Иначе все было бы по-другому: он, Руф, равнодушно (или не равнодушно) глядел бы, как корчится на земле его брат и как с каждым словом выплескивается из умирающего темная кровь и вздуваются под носом красные пузыри…
Помнил, как широким густым потоком вытекала из него жизнь, как немело тело, как члены цепенели и на веки опускалась свинцовая тяжесть.
Сон.
Вечный сон.
/Он должен был сбросить меня вниз, в пропасть. У него не было другого выхода. Иначе меня нашли бы с такой неудобной раной и Килиана замучили вопросами. Он не мог не подумать об этом… А после падения с такой высоты я уже не мог выжить, даже если допустить, что я выжил бы после такого удара. Может, ему кто-то помешал? /
И Руф Кайнен вопреки всему ощутил острую тревогу за брата — жив ли он? Что с ним? Ненависти не было, равно как и желания отомстить. Он сам не хотел сопротивляться и принял как должное жестокое, но неизбежное решение Килиана — теперь уже неважно почему. Нынешний Руф почти не помнил причин, по которым согласился умереть.
/И все-таки интересно, что со мной случилось и где я сейчас./
Совсем рядом, где-то возле уха, послышался странный звук — нечто среднее между сопением и тихим свистом. Затем Руфа посетила мысль:
/чужая мысль/
— Ну, как ты, человек? Тебе лучше? Возможно, что на самом деле фраза была составлена как-то иначе, но человек услышал именно это.
«Мне больно, и, значит, я жив. Это уже немало», — подумал он, пытаясь одновременно с этим разлепить пересохшие губы.
— Не мучь себя. Мне не нужно слышать твой голос, — сказал незримый собеседник.
Крохотные (пальчики? ручки? лапки?) засуетились по его несчастному телу, совершая массу беспорядочных, с точки зрения Руфа, движений.
— Твои раны заживают. Но вы, люди, очень хрупкие существа, поэтому я не могу предвидеть, как долго продлится моя работа по починке тебя.
/Выздоровление…/
Он попытался подсказать нужное слово, однако собеседник возразил:
— Ты не умеешь сам затягивать раны — тебя нужно чинить. Но я начну изучать тебя и постигну тайны твоего строения. После этого я смогу точнее рассказать тебе о будущем твоего тела.
«Кто ты?» — подумал он.
Существо уже шелестело и шуршало в изголовье:
— Шетшироциор.
И перед тем как уплыть в забытье, Руф подумал, что это слово ему не совсем незнакомо…
Оказалось, что он видит в темноте гораздо лучше, чем прежде.
Затем Руф с некоторым изумлением обнаружил, что его тело, несмотря на боль, существует отдельно от него. Он не чувствовал ровным счетом ничего — ни голода, ни естественных потребностей. И от этого ему стало не по себе, будто он взял чужую вещь без спроса и теперь пользовался ею. Но ведь настоящий хозяин может в любую минуту предъявить свои права…
