Маримба! - Наталия Терентьева

– Москвичка! – ядовито улыбнулась Горохова. – С такой мордой! Ты в профиль свой нос давно видела? Да папа у тебя еще по горам скакал, ножом во всех тыкал, по тебе ж видно! И сама ты такая – тихой сапой ходишь, а вот террористов как покрываешь, а! Может, ты и есть у них главная? Может, ты сама с поясом ходишь? Товарищи полицейские, вы бы проверили, что у нее там, под курткой, а то как рванет – и все, и привет нам полный!

– Женщина, женщина! – попытался урезонить ее один из полицейских. – Давайте ближе к делу. Где взрывчатка-то? Вызов от вас поступил?

– А где ваши собаки? – стала наступать на него Горохова. – Президент что сказал? «Мочить их в сортире!» Вам сказал, между прочим! Вот берите эту… – она яростно развернулась к дрожащей, заплаканной Наде, – и мочите ее в сортире! Вам показать, где сортир?

– Не надо, – скривился полицейский. – Так, ну что, давай двери, что ли, ломать? Вызовем плотника!

– Ну, с богом! – махнула им Горохова и подхватила Надину сумку.

– Нет… Не надо… – Надя с ужасом смотрела, как Горохова удаляется с ее сумкой.

– Маш! – Я догнала ее и попробовала отобрать у нее Надину сумку. – Не нужно. Оставьте сумку.

– И-и-и!!! – Горохова, набрав полную грудь воздуха, довольно громко завизжала. Я и не предполагала, что у нее есть такой голос. – Она меня ударила! Вы видели? Видели?! Ногой! В лицо! В зубы! Да что это такое! У меня связи, я на вас министра МВД завтра натравлю! Я его знаю, еще с тех пор, как он майором был! Всегда меня поздравляет с Восьмым марта! Это что такое – защищаете террористов и наркодилеров! Да у нее тут, – Маша явно забыла про Надю и решила, не откладывая, отомстить мне за отход от ее, Машиных, революционных дел, – у нее наркотики где-то в батарее спрятаны! Она мне сама говорила! Под присягой могу подтвердить! Еще просила меня, в случае чего, забрать эти наркотики, перепрятать.

– Маша, Маша, – покачала я головой, – а что ж вы не сообщили о наркотиках? Покрывали хранение, знали, не сказали – статья, между прочим, соучастие.

Горохова, продолжая повизгивать и постанывать, дергала меня то за волосы, то за рукав куртки и одновременно отмахивалась другой рукой, как будто вокруг нее летали сонмы комаров и мух. При этом она ненароком попадала этой рукой мне то по очкам, то по голове. Я отходила от нее и отходила, но Горохова неотступно следовала за мной.

Полицейские лишь разводили руками.

– Цирк… Женщины, вы уж разберитесь между собой! – Они собрались уходить.

– Да вы что! – попыталась я их остановить. – Подождите, пожалуйста! Она же сумку Надиры забрала, у нее там паспорт…

Горохова, сильно пихнув меня напоследок, подошла к приоткрытому окошку под потолком, находящемуся на уровне тротуара со стороны улицы, ловко залезла на какую-то коробку и швырнула туда сумку.

– Все! И чтобы я тебя в своем подъезде больше не видела! Поняла? – бросила она Надире. – Близко чтобы не подходила! Всее! – Она победоносно отряхнула руки. – А ты, – обернулась она на меня, – сядешь! Я помню эту батарею!

– Третья слева, – кивнула я. – И на ней написано: «Машка – коза».

Горохова, метнув быстрый взгляд на смеющихся сержантов, показала мне неприличный жест средним пальцем. Я лишь вздохнула. Белолицая дворянка, прабабушкины бриллианты два карата, ну от…

– Вы будете ложный вызов оформлять? – спросила я полицейских, когда Горохова вплыла в лифт.

Те переглянулись.

– Да вони столько будет… Не, не будем.

Дня через два в лифте я встретила соседку, с которой всегда мило здоровались, разговаривали о школах, о нагрузке старшеклассников… Соседка сухо кивнула мне и отвернулась.

– Скоро каникулы… – попыталась завести я разговор. – Куда-нибудь дочку отправляете?

Та лишь прищурилась и ничего не ответила.

Так повторилось еще с одной соседкой, с интеллигентной парой этажом выше, с бабушкой этажом ниже…

– Нехорошо… – покачал головой высокий старик, отец чемпионки по боксу, которая купила квартиру в нашем доме, а обитала за городом. Вместо нее жил отец, общавшийся с соседями с высоты чемпионского звания своей дочери. – Приличная с виду женщина…

– Кто? – вздохнула я, чувствуя, что сейчас узнаю о себе что-то удивительное.

– Да вы! Бить пожилую даму, да по такому месту! Ногой! Да так, что той вызывали «Скорую»!

– Дама – это Горохова? – на всякий случай уточнила я.

– Да не знаю я вас тут… Горохова-Морохова… Дама, старшая, которая следит за подъездом… Особистая такая… И денег наворовали, не стыдно?

– А деньги я как воровала?

– Так вам лучше знать, как вы воровали у соседей! Собирает – то на то, то на это…

– Я деньги не собираю…

– «Не собираю»!.. – Отец чемпионки ухмыльнулся. – Знаем! Уж сказали нам, кто деньги собирал на забор… Где он, забор? Работала бы лучше! Чем у соседей воровать!

Я пожала плечами, вышла из лифта, открыла дверь, думая: хорошо, что Катьки сейчас не было, разделась, прошла на кухню, села и расплакалась. Была бы жива мама, позвонила бы ей. Мама бы меня наругала за неосмотрительность, доверчивость, недальновидность, несерьезность, неумение разбираться в людях. И мне стало бы легче. Я поплакала-поплакала, потом сама себя поругала за наивность, идеализм, доверчивость, неумение разбираться в людях… Легче особо не стало. Стало смешно. И горько. Зло – неистребимо. Горохова не сошла с ума на формулах и не потеряла рассудок от горя. Хотя для чьей-нибудь диссертации по психопатологии она бы тоже представляла интерес. Мания величия, мания преследования, экзальтированность, агрессивность, заедающие старые пластинки в голове, нервный тик в виде постоянного пережевывания слов «ну вот… ну вот»…

С Гороховой приходится мириться, как с чавкающей темной московской зимой, как с непобедимыми вирусами-мутантами, наполняющими нашу жизнь в холодное время года, как со всем вечным маразмом нашей государственной системы и национальной психологии «царь-холоп». У каждого есть царь, хоть какой, хоть в виде маленького, никчемного начальника, и есть хотя бы один холоп, пусть невестка, пусть уборщица из ЖЭКа, моющая твой этаж, пусть даже собственный немощный отец. Но мается душа, если некого сладостно подчинять себе и некого взахлеб унижать, от души, со всей дремучей дури. Нет, не у всех, конечно, просит этого душа. У многих. У Гороховой – точно.

– Пожалей ее, – посоветовал мне Данилевский. – Она несчастна.

– И чем же это она несчастна? – удивилась Катька. – Пап! Она ходит и песни поет по подъезду, по двору, пританцовывает, спит до двенадцати, бьет всех…

– Непротивление злу насилием – главный христианский принцип, дочка, – улыбнулся Данилевский. – Тебя мама не учила?

Катька нахмурилась.

– Горохова же людей несправедливо обижает. Слабых, зависимых…

– Они сильнее от этого становятся, – упрямо сказал Данилевский.

– Ну какая же ахинея, Егор! – не выдержала я.

– А ты что предлагаешь? Начинать священную войну с городскими сумасшедшими? Газават? Ты ее хочешь возглавить?

– Я – христианка, Данилевский. Тогда уж крестовый поход. Если честно, я не знаю, что делать.

– Ничего не делай, живи, – прищурился Данилевский. – Забудь. Позови Надиру эту разнесчастную, пусть тебе квартиру уберет, дай ее побольше денег, вещи какие-нибудь отдай, накорми.

– Она мне уколы делает, – негромко проговорила Катька. – Мы ей платим.

– Вот, молодцы. Пусть еще маме твоей уколы сделает. Ей очень полезно будет. Я даже скажу, в какое место.

– Пап, но мы же серьезно с тобой разговариваем! – Катька в сердцах отвернулась от Данилевского, он ее обнял и повернул к себе.

– Разговаривай, дочка, разговаривай, отцу надо все рассказывать.

Я понимала, что бесполезно что-то серьезное говорить Данилевскому, с такой же пользой можно ходить по лесу и рассказывать это белочкам, птичкам, ежикам, но остановиться не могла.

– Но ты пойми – это все неправильно и несправедливо! Так не должно быть! Не может один человек терроризировать целый дом! Захотела – выбросила двухметровые цветы, живые, прекрасные, потому что ей горшки не понравились. Захотела – сломала калитку, потому что ей тяжело с сумками магнитный ключ доставать. Захотела – унесла домой регистратор, потому что сама под камерой надысь ругалась и дралась с соседями. Захотела – в клочки изорвала все документы на вахте, консьержку на мороз двадцатиградусный вытолкала раздетую, соседей из второго подъезда к нам не пускает, потому что у нас подъезд коммерческий, люди успешные живут, благородные, у кого случайно оказались тринадцать миллионов на новую квартиру, а у них – переселенцы из пятиэтажек, они – грязь, пыль, быдло… Ну это же все бред просто! Ты не понимаешь?

– Другие соседи как к этому всему относятся? – улыбнулся Егор.

– Не знаю. Отворачиваются.

– А тебе больше всех надо?

– Не знаю. Может быть.

– А как она сломала калитку? – вдруг решил уточнить Данилевский.