Том 2. Миргород - Николай Гоголь

Но — всё кончено!

Он бросил на Ивана Никифоровича взгляд — и какой взгляд! Если бы этому взгляду придана была власть исполнительная, то он обратил бы в прах Ивана Никифоровича. Гости поняли этот взгляд и поспешили сами разлучить их. И этот человек, образец кротости, который ни одну нищую не пропускал, чтоб не расспросить ее, выбежал в ужасном бешенстве. Такие сильные бури производят страсти!

Целый месяц ничего не было слышно об Иване Ивановиче. Он заперся в своем доме. Заветный сундук был отперт, из сундука были вынуты — что же? карбованцы! старые, дедовские карбованцы! И эти карбованцы перешли в запачканные руки чернильных дельцов. Дело было перенесено в палату. И когда получил Иван Иванович радостное известие, что завтра решится оно, тогда только выглянул на свет и решился вытти из дому. Увы! с того времени палата извещала ежедневно, что дело кончится завтра, в продолжение десяти лет!

Назад тому лет пять я проезжал чрез город Миргород. Я ехал в дурное время. Тогда стояла осень с своею грустно-сырою погодою, грязью и туманом. Какая-то ненатуральная зелень — творение скучных, беспрерывных дождей, покрывала жидкою сетью поля и нивы, к которым она так пристала, как шалости старику, розы старухе. На меня тогда сильное влияние производила погода: я скучал, когда она была скучна. Но несмотря на то, когда я стал подъезжать к Миргороду, то почувствовал, что у меня сердце бьется сильно. Боже, сколько воспоминаний! я двенадцать лет не видал Миргорода. Здесь жили тогда в трогательной дружбе два единственные человека, два единственные друга. А сколько вымерло знаменитых людей! Судья Демьян Демьянович уже тогда был покойником; Иван Иванович, что с кривым глазом, тоже приказал долго жить. Я въехал в главную улицу: везде стояли шесты с привязанным вверху пуком соломы: производилась какая-то новая планировка! Несколько изб было снесено. Остатки заборов и плетней торчали уныло.

День был тогда праздничный; я приказал рогоженную кибитку свою остановить перед церковью, и вошел так тихо, что никто не обратился. Правда, и некому было. Церковь была пуста. Народу почти никого. Видно было, что и самые богомольные побоялись грязи. Свечи при пасмурном, лучше сказать, больном дне, как-то были странно неприятны; темные притворы были печальны; продолговатые окна с круглыми стеклами обливались дождливыми слезами Я отошел в притвор и оборотился к одному почтенному старику с поседевшими волосами: „Позвольте узнать, жив ли Иван Никифорович?“ В это время лампада вспыхнула живее пред иконою и свет прямо ударился в лицо моего соседа. Как же я удивился, когда, рассматривая, увидел черты знакомые! Это был сам Иван Никифорович! Но как изменился! „Здоровы ли вы, Иван Никифорович? Как же вы постарели!“ — „Да, постарел. Я сегодня из Полтавы“, отвечал Иван Никифорович.

„Что вы говорите! вы ездили в Полтаву в такую дурную погоду?“ — „Что ж делать! тяжба…“ При этом я невольно вздохнул. Иван Никифорович заметил этот вздох и сказал: „Не беспокойтесь, я имею верное известие, что дело решится на следующей неделе, и в мою пользу.“ Я пожал плечами и пошел узнать что-нибудь об Иване Ивановиче.

„Иван Иванович здесь!“ сказал мне кто-то: „он на крилосе.“ Я увидел тогда тощую фигуру. Это ли Иван Иванович? Лицо было покрыто морщинами, волосы были совершенно белые; но бекеша была всё та же. После первых приветствий, Иван Иванович, обратившись ко мне с веселою улыбкою, которая так всегда шла к его воронкообразному лицу, сказал: „Уведомить ли вас о приятной новости?“ — „О какой новости?“ спросил я. „Завтра непременно решится мое дело. Палата сказала наверное.“

Я вздохнул еще глубже и поскорее поспешил проститься, потому что я ехал по весьма важному делу, и сел в кибитку. Тощие лошади, известные в Миргороде под именем курьерских, потянулись, производя копытами своими, погружавшимися в серую массу грязи, неприятный для слуха звук. Дождь лил ливмя на жида, сидевшего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость меня проняла насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил серые доспехи свои, медленно пронеслась мимо. Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. — Скучно на этом свете, господа!

Комментарии

В настоящем томе печатается „Миргород“ в том составе и в той последовательности повестей, в каком этот сборник был напечатан при жизни Гоголя в отдельном издании 1835 г. (в двух частях) и во втором томе собрания сочинений 1842 г. Повести, переработанные Гоголем для издания 1842 г. („Тарас Бульба“ и „Вий“), мы печатаем в позднейших редакциях, подготовленных Гоголем для этого издания. Согласно общим принципам издания (см. вступительную статью к тому I), в основной текст не вводятся ни поправки, сделанные Н. Я. Прокоповичем по поручению Гоголя в издании 1842 г., ни позднейшие (1851–1852 гг.) поправки самого Гоголя, нанесенные в корректуре на текст издания 1842 г., поскольку отделение гоголевской правки от не-гоголевской не может быть произведено в этом тексте с полной уверенностью и последовательностью.

Из второго тома этого последнего издания (вышедшего в 1855 г.) — тома, заключавшего „Миргород“, — при жизни Гоголя было отпечатано 9 листов, т. е. „Старосветские помещики“ полностью и „Тарас Бульба“ кончая словами „Подобно ему в один миг“ в конце главы IX (см. стр. 143 настоящего издания). Варианты издания 1855 г., которые есть основание возводить к гоголевской правке, даются по схеме, принятой для авторских вариантов (Вместо и т. д.)

Таким образом, текст „Миргорода“ в настоящем издании отличается от всех предыдущих тем, что дает последний по времени, чисто гоголевский, без примеси посторонних поправок, текст. Для „Старосветских помещиков“ и „Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем“ таким текстом является текст „Миргорода“ 1835 г.; для „Тараса Бульбы“ — текст рукописи, подготовленной для издания 1842 г. (автограф и авторизованная копия), и только для текста „Вия“ пришлось взять в основу текст издания 1842 г., переработанный Гоголем по сравнению с „Миргородом“ 1835 г., и устранить из него те поправки, которые есть основания счесть не гоголевскими.

При подготовке настоящего издания Н. Л. Степановым был обнаружен экземпляр „Миргорода“ 1835 г., текст которого отличается от остальных известных до сих пор экземпляров этого издания. Эта находка свидетельствует о том, что печатание книги в первоначальном виде было приостановлено и затем возобновлено с изменениями в тексте „Вия“ и с изъятием предисловия к „Повести о том, как поссорился…“ Новонайденное предисловие, неизвестное ни одному из прежних исследователей и редакторов Гоголя и изъятое по соображениям скорее всего цензурного характера, включается нами в основной текст повести. Новооткрытый экземпляр позволил также значительно уточнить историю работы Гоголя над „Вием“.

Отличием настоящего издания являются и восстановление фраз и отдельных выражений, которые, как можно судить, не вошли в печатный текст по их заведомой нецензурности. Таких случаев оказалось три в тексте первой редакции „Тараса Бульбы“ (см. в комментарии к этой повести*) и один в тексте „Вия“ (сравнение с „песней об угнетенном народе“).

„Миргород“ издан был Гоголем в 1835 г. (цензурное разрешение 29 декабря 1834 г.) с подзаголовком: „Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки»“. Этим подзаголовком отчасти определяется место книги во внешней и внутренней истории гоголевского творчества.

Мысль о продолжении „Вечеров“ была у Гоголя, повидимому, давно; очевидно, он говорил о ней Погодину летом 1832 г. в Москве, но уже 1 февраля 1833 г. отвечал на запрос его решительным отказом от самого замысла. „Вы спрашиваете о Вечерах Диканьских. Чорт с ними! я не издаю их; и хотя денежные приобретения были бы не лишние для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу. Никак не имею таланта заняться спекулятивными оборотами…“[7] Слова эти могут быть поняты либо как отказ от замысла нового, дополненного издания „Вечеров“, либо как отказ от издания третьей части вслед за второй. Второе предположение вероятнее, так как из дальнейшего текста видно, что первые две части „Вечеров“ в это время еще продавались.

Гоголь отказался от выпуска третьей части „Вечеров“ вполне сознательно, относясь к этой книге как к пройденному этапу. „Да обрекутся они неизвестности, покамест что нибудь увесистое, великое, художническое не изыдет из меня!“ Это решение осталось твердым: оформившийся позже замысел продолжения „Вечеров“ — „Миргород“ — не совпал с замыслом третьей части „Вечеров“ и необходимо требовал другого заглавия. „Повесть о том, как поссорился…“ и „Старосветские помещики“, написанные после путешествия 1832 г., в сознании Гоголя не могли уже соединяться со „сказками“ „Вечеров“ (хотя и имели свой прототип в повести „Иван Федорович Шпонька“, как раз наименее органичной в составе первого гоголевского цикла). Впрочем, настроения приведенного письма к Погодину имеют более общий характер: Гоголь вообще в течение почти всего 1833 г. работает с трудом и многим своим корреспондентам жалуется на „лень“ и бездеятельность. Новым стимулом для работы, и именно над украинскими темами, была для Гоголя мысль о профессуре в Киеве, поданная Максимовичем в конце 1833 г.; письма Гоголя конца 1833 и начала 1834 г. говорят о большом подъеме и напряженной деятельности. Еще 9 ноября 1833 г. в письме к Максимовичу Гоголь досадует, что ему нечего дать в альманах „Денница“, так как у него нет ничего готового кроме „Повести о том, как поссорился.“, отданной Смирдину. „У меня есть сто разных начал и ни одной повести, ни одного даже отрывка полного, годного для альманаха“. У Гоголя не было оснований уклоняться от участия в „Деннице“; у нас нет оснований не доверять ему. И вот в течение года из „ста разных начал“ образовались две книжки „Арабесок“ и почти одновременно — две книжки „Миргорода“.