Огненное лето 41-го - Александр Авраменко

— У него рана открылась! Сюда, на помощь!..

Из последних сил пытаюсь успокоить медика, но руки почему-то не слушаются…

— Шок! Быстрее!

Звякает металл, замечаю никелированный блеск шприца. Короткий укус укола, и сразу становится тепло и уютно. Что они мне вкатили, интересно? Но липкая чернота поглощает…

Прихожу в сознание уже глубокой ночью, на носилках. В разрывах низких облаков то и дело мелькает луна. Меня быстро несут. Слышу негромкие, словно сквозь вату, голоса и ещё ужасно хочется пить.

— Первый транспорт отбыл…

— Тащите сюда…

— Скончался, товарищ капитан медицинской службы…

— Аккуратней, аккуратней…

Непослушными губами выталкиваю из себя:

— Пить…

Через мгновение мою голову приподнимает мягкая рука, а к губам подносится металлический край кружки. Я жадно глотаю холодную воду. Уф, хорошо…

— Как вы, товарищ, майор?

— Нормально. Отбились?

— Пока держимся. Но если не будет подмоги, то прорвутся…

— Ничего, удержимся. Что со мной?

— Придётся месяц полежать, осколок в бедро. Сейчас вас в тыл, а там операция. Мы же сами в полевых условиях не можем такое сделать… Всё, машина подошла! Несите скорее…

Мои носилки вновь подхватывают и через мгновение я оказываюсь в кузове ЗИСа. Вскоре набивается полная машина, но к этому моменту я уже вновь проваливаюсь в сон…

Просыпаюсь только тогда, когда нас начинают выгружать из автомобиля. Мой сосед по кузову слева скончался по дороге, а я и не заметил…

Меня заносят в какое-то здание с высокими потолками и выкрашенными в ядовито-зелёный цвет стенами. Вдоль нас, сложенных прямо в коридоре, идёт врач, раздавая указания сопровождающим медсёстрам:

— Петрову. Шпильману. Цукерману. Петрову. Мне. Мне. Мне. Авербуху. Тойману…

Первичная сортировка… Я достаюсь Соболевич, которая оказывается стройной и видимо молодой женщиной, закутанной в белое до такой степени, что видно только чёрные глаза. В лицо мне бьёт яркий свет хирургической лампы, маска на лицо…

— Считайте, больной!

— Один. Два. Три…

На счёте пять я останавливаюсь, затем продолжаю:

— Шесть, семь…

— Заканчивайте. Уже всё.

— Всё?

Вернее, пытаюсь это сказать, но бесполезно. Всё тело словно деревянное. Меня куда-то везут на каталке, затем я оказываюсь в палате, где кроме меня ещё шесть человек.

Санитары осторожно перекладывают на койку, застеленную белоснежным бельём, и удаляются. Оглядываю палату и соседей, в ответ на меня смотрят старожилы:

— Откуда? — спрашивает пожилой, стриженный налысо мужчина в углу.

— Из-под Можайска.

— Давно зацепило?

— Пятнадцатого, днём.

— Э, парень… Сегодня семнадцатое.

Я изумлённо гляжу на него:

— Не может быть…

— Может — может. Сам-то кто будешь?

— Танкист. Майор Александр Столяров.

— Будем знакомы. Капитан Чугуев. Пётр. Пехота. Там, у окна — Степеренков Иван, артиллерия.

— Кошкин, Иван Силыч. Сапёр…

Я быстро знакомлюсь со всеми. Офицерская палата, почти все кадровые. И практически все — из Сибири. Полосухинцы. Но я — самый свежий, так что меня жадно расспрашивают, насчёт происходящего на фронте. По мере знаний и сил, рассказываю, но только то, что видел сам, своими глазами. Слухи и сводки пересказывать не к чему. Ребята, похоже, грамотные, так что сообразят, что да как…

А утром начинается суета. Весь персонал носится словно ошпаренный, и буквально за мгновение весь госпиталь облетает слово эвакуация! И точно, после обеда нас начинают потихоньку выносить из палат и грузить в санитарные машины, которые идут на Казанский вокзал, где всех перегружают в идущий в глубокий тыл эшелон. И только здесь я начинаю понимать, что творится сейчас на фронте… Очень много раненых, очень…

Наконец, паровоз даёт пронзительный гудок, лязгает сцепка, и строения за окном начинают медленно уплывать назад, скрываясь за серым покрывалом моросящего осеннего дождя. Наш состав идёт в Горький…

Колёса стучат тук-тук, тук-тук.

Надо мной склоняется медсестра:

— Водички, страдалец?

— Спасибо, не надо.

Ей уже под пятьдесят, но ещё крепкая женщина, трое сыновей на фронте. Были. Ушли с июльским ополчением, первой волной. Затем — три похоронки. Ребята даже не доехали до фронта…

Ведь как оно положено? Всех добровольцев — сначала в лагеря, на обучение. Там обмундируют, вооружат, начнут учить военной науке. Пока в кадровые части не переведут — никакого фронта. Посылать на убой людей, которые, пожалуй, винтовку впервые в жизни держат, никто не будет. Так ведь положено, да? Так вот сказки всё это!

Её сыновьям не повезло эшелон под бомбёжку попал. В теплушку, где все трое ехали — прямое попадание, так всех в воронке и похоронили. Только табличку со списком погибших повесили. Одна могила на сорок пять человек… А мужа сразу следом схоронила — умер от приступа, когда извещение о сыновьях получил. Как сел на стульчик, так уже и не встал…

Нет, мужику на войне куда как легче. А самое тяжкое достаётся тем, кто слабее, матерям нашим да жёнам, да детишкам. Я, как пацана того вспомню в трамвае московском, так словно ножом по горлу…

В Горьком лежу долго. Кормят плохо, потому и раны медленно заживают. Но светлый час, когда мне разрешают подняться с кровати, всё же наступает. Вначале костыли, потом — палочка. По утрам лечебная гимнастика и процедуры.

Эх, рыбки бы сейчас! Нашей, северной тресочки! Сразу бы на поправку пошёл, сердцем чую. Но пока приходится питаться кашей-размазнёй и ржавой селёдкой. Вечерами хожу в госпитальный парк, рву еловую хвою и завариваю в кипятке. На всякий случай. Мало ли чего…

Вот и сейчас засиделся. Эх, хорошо-то как… Ночь тихая-тихая, звёзды ясные. Только рисунок созвездий немного другой, самую чуточку, но у меня-то глаз намётан. Выходишь, бывало из дома, глаза поднимешь — Полярная Звезда почти над головой, а здесь она в стороне…

Лезу в карман за папиросами. Стоп! Что это хрустит? Со стороны столовой появляется тёмный силуэт с большим свёртком под мышкой. Личность явно знакомая… Кто же это?

Между тем неизвестный проходит мимо, не замечая меня, сидящего под огромной елью и направляется к забору. Тихий, на грани слышимости свист. Вот сука! Это же наш завхоз! Продукты ворует, сволочь! У раненых!!! У тех, кто свою кровь за таких как он проливал!..

Рука сама лезет за верной камбалкой. Вор нагибается, чтобы с раскачки перекинуть явно увесистый пакет через забор. Но в момент броска широкое лезвие, коротко прошипев в воздухе, с тупым стуком входит ему в шею. Завхоз валится на снег. Но что это? Над забором появляется ещё одна голова! Сообщник! Лестница у них там, что ли! Ору во всю глотку:

— Стой! Стрелять буду!

В ответ гнусавый голос вопит:

— Атанда! Шухер!

Потом слышна короткая удаляющаяся скороговорка на незнакомом, чем-то напоминающем немецкий, языке и топот убегающих ног. Я подхожу к трупу и вынимаю нож. Рядом с мертвецом валяется лопнувший пакет с торчащим из газеты куском мяса…

Утром появляются особисты, начинается короткое расследование. Ну, что сказать? Обычная в общем-то история эвакуированный, а вернее, сбежавший из Москвы бывший бухгалтер Гольдман длительное время приторговывал ворованными продуктами. Так что меня оправдывают по всем статьям. Ему всё равно вышка полагалась. По законам военного времени…

Глава 36

…От Советского Информбюро! Работают все радиостанции Советского Союза! Передаём речь товарища Сталина с торжественного парада на Красной площади, посвящённого двадцать четвёртой годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции….

Мы сидим в жарко натопленной избе на окраине нашего аэродрома и слушаем речь. Что, гады, не ждали! Вы раструбили по всему миру, что сегодня войдёте в Москву и будете сами маршировать по её улицам и площадям, а затем затопите город, чтобы сама память о первой в мире социалистической стране исчезла с лица Земли. Не вышло по-вашему! И сейчас не вышло, и никогда не выйдет!

— На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощённые народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте достойными этой миссии. Война, которую вы ведёте, есть война освободительная, война справедливая…[4]

Все замерли вокруг репродуктора, из которого льются такие простые, такие понятные сердцу каждого русского человека слова — стало ясно, что речь идёт о судьбе русского народа как народа, о судьбе России, как таковой…

Наконец щелчок, слышны голоса Будённого, Артемьева и, наконец, начинается парад. Не слышно знакомого чеканного шага по булыжнику Красной площади — бойцы шагают по снегу.