Французская жена - Анна Берсенева

В ней было что-то из его детства, но что именно, понять он не мог. А раз он чего-то не понимал в человеке, то можно было считать, что этот человек все-таки вызывает у него настороженность. Ему было как-то спокойнее считать это про Марию.

– Холодно вам? – заметил Феликс.

Сумерки быстро сменились глубокой вечерней темнотой. То есть не темнотой, конечно, огни ведь сияли повсюду. Но если настоящая темнота все-таки не могла существовать в рождественском Париже, то река дышала сыростью настоящей, промозглой.

– Да, немного замерзла, – кивнула Мария.

– Зайдем куда-нибудь?

– Пожалуй. Я выпила бы вина. Можно наскоро, у контуара.

– Зачем же наскоро? Посидим, пока вы согреетесь.

– Спасибо.

– Мерси боку?

Она рассмеялась.

Глава 15

Феликс и не знал, что в рождественские дни вымирают не только автомастерские, но едва ли не все кафе в Париже. Брассри, которое они с трудом отыскали, было из самых простых. Но эти, простые, как раз и нравились ему особенно: парижская простота отличалась от всего, что Феликс до сих пор связывал в своем сознании с этим словом.

Смешанный запах вина, пива и кофе витал над контуаром неотчетливо, как эхо. На табурете у контуара сидела женщина с испитым лицом. Пила она при этом, как ни странно, только кофе и вела с хозяином беседу, которая со стороны казалась светской.

Феликс уже знал, как называется состояние, в котором пребывает эта женщина, хотя и не мог точно перевести на русский его название. Впрочем, это понятие вряд ли и переводилось на какой бы то ни было язык: chez-soi – «у себя».

Всем, кто собрался этим вечером в брассри на берегу Сены, хорошо было в таком вот «у себя». Феликс сразу это почувствовал, и тоска легонько кольнула его в сердце.

Они с Марией прошли в дальний маленький зал – там как раз освободились места за столиком возле большого зеркала. Ступеньки, какие-то неожиданные полустенки, старые тускловатые зеркала – все это заманчиво усложняло пространство.

– Вы хотите поужинать? – спросила Мария.

– Нет. Просто выпью.

– Я тоже.

Подошел гарсон, и Мария попросила принести «маленькое вино». Феликс не понял, что это такое, но спрашивать не стал. Она объяснила сама:

– Это будет вино из хозяйского погреба. Такое есть во многих простых кафе. Оно тоже очень простое, не слишком выдержанное, но вкус всегда отличный. Вы не против, что я его заказала? – спохватилась она.

– Не против.

Он подумал, что «немаленькое» вино для нее дорого, наверное. Много ли заработаешь, давая уроки ленивым Катюшам?

Гарсон принес кувшинчик, к нему сыр на круглой доске.

– Вы не обиделись, что я договорилась о новой работе для вас в рождественские каникулы? – спросила Мария.

– Наоборот – спасибо. Работа нужна. А праздники я все равно не праздную.

– Но почему?

Он промолчал. Ему не хотелось это объяснять.

– А вот вы почему в праздники работаете? – спросил он вместо ответа.

– Вы имеете в виду мой урок для Кати? Но для меня это не очень работа, – ответила Мария.

– Вы же сказали, что взяли на себя обязательства.

– Да, конечно. Но это не обязательства работы. Просто я пообещала одной своей знакомой, русской, что позанимаюсь с ее правнучкой. Ее внук – то есть не внук, а племянник-внук, такой же, как для меня Нина, – купил в Париже дом, переехал сюда с семьей. И Валентину Васильевну ужаснуло то, что она увидела. Сама она живет здесь с войны: ее угнали в Германию из русской деревни, она была тогда совсем девочка, а потом попала во Францию. И вот она впервые увидела сейчас этого племянника-внука, и это показалось ей очень горько. Особенно его семья. Впрочем, вы сами видели. И она попросила меня позаниматься французским с Катей. Валентина Васильевна была так сильно расстроена, что я не могла ей отказать. Так что для меня это не очень работа, – повторила Мария. И, всмотревшись в лицо Феликса, добавила: – Я не являюсь несчастной и бедной, Феликс. Ведь вам показалось именно так, да? Я скорее то, что можно посчитать бездельницей – не очень богатой, но вполне обеспеченной. Рантье. После родителей остались деньги в банке, и я могу жить на эти проценты так, как хочу. Я не хочу много, – улыбнулась она.

– Меня это вообще-то не касается, – пожал плечами Феликс.

За полгода своей жизни в Париже он успел заметить, что французы не имеют обыкновения разговаривать о своих денежных делах. Расспросы на эту тему выглядели более неприлично, чем расспросы о том, как у них происходит секс. Феликс был знаком с немногими французами, да и то очень поверхностно, но ему казалось, что это именно так. Получается, не так?

Мария смотрела на него прямым и ясным взглядом, и у него не было ощущения, что ее раздражает или хотя бы смущает этот разговор.

– А вы, Феликс? – спросила она.

Он вздрогнул.

– Что – я?

Она заметила, как он вздрогнул, и сказала поспешно:

– Я только хотела спросить, почему вы приехали во Францию. Мне показалось сегодня, когда мы шли вдоль Сены, что вам нравится Париж, и поэтому я захотела спросить, надолго ли вы приехали. Но это, конечно, не обязательно отвечать.

Она замолчала. Она все-таки смутилась – так, как смущается тактичный и воспитанный человек, поняв, что позволил себе излишнюю интимность в разговоре со случайным знакомым.

Эта догадка почему-то показалась ему неприятной. Вот эта, о несущественности для Марии общения с ним.

Он не знал, как разговаривать с этой женщиной на уровне несущественности.

– Если можно, я отвечать не буду, – сказал он наконец.

– Да-да, конечно, – поспешно проговорила Мария.

Неловкость опустилась на них сразу, как низкое дождевое облако. Феликсу стало жаль простоты и доверительности, которая возникла было между ними незаметным образом и вдруг исчезла так мгновенно и грубо.

Но не мог же он объяснить ей все от начала до конца. Не мог!

Урал оказался широким и суровым.

То есть не горы такими оказались, а что-то другое, чем и был Урал. Феликс почувствовал это через месяц после того, как они сюда приехали.

Оказалось, что дом, о котором ему говорила мама, уже куплен. Он стоял в деревне Унгур, на реке Каме, недалеко от города Перми. Настоящий деревенский дом из огромных бревен; это Феликсу понравилось.

Но все остальное не понравилось ему нисколько. А больше всего – мамин Николай, про которого она упорно говорила «наш Коля». Конечно, он почти не мешал Феликсу, хотя бы потому, что не обращал на него внимания. Это было вообще-то хорошо, но при таком своем равнодушии Николай был очень нервный. Может, это называлось как-нибудь по-другому, но Феликс не находил другого слова.

Нервность, то есть беспокойство, которое живет внутри у человека постоянно, – это подходило к Николаю очень. Он был похож на слишком сильно натянутую струну, и Феликсу все время казалось, что эта струна вот-вот лопнет.