Когда улетают журавли - Александр Плетнев

— Ребята, вы уж дюжа не зарывайте, пригорните чуток, а уж завтра и меня сюда. — Ее уводили снохи, а она оборачивалась, наказывала; — Чего зря землю-то ворочать. Завтра уж заодним.

Три могилы были рядом. Залили на них нетолстый фундамент и шпилек. Владимир высек имена, и только двоим, отцу и Егору, дни рождения написал правильно, а шестерым: Филиппу, Илье, Василию, Ивану, Юрию и Степану — приблизительные, а в военкомате справляться постыдились. Зато смертные дни проставил точно всем восьмерым. Такие дни в семье Ишимовых помнили крепко.

Уехал Николай к себе на далекую шахту и в который раз с запозданием спохватился: «Эх, опять не расспросил про дни-то! Да, видно, теперь уж и не надо. Надо было бы, так и не забыл. Ольга при случае шипеть начнет. А, это ее дело, пускай».

Проня

Проне подфартило: председатель шахткома Кнышев встретил, обрадовался:

— Тебе когда в отпуск?

— Мне-то? — растерялся Проня. — Я-то… Да это… как Машка, а так положено…

— Брось ты Машку, то есть я хотел сказать, езжай-ка на курорт.

— Тык мне счас вроде не до курортов. Машка…

— Опять Машка! — Кнышев досадливо сморщился. — Что ты без Машки и это?.. На шахте ты уже сколько лет?

— Двадцать.

— Во. И ни разу не лечился.

— Да я вить не хворал.

— Не хворал. А как-то жаловался — в желудке печет.

— А это, когда лишнего хватану.

Проня подмигнул Кнышеву. Кнышев мужик свой. Когда-то вместе в забое парились, потом он закончил вечерний техникум и подался «в верха», но не «закомиссарился», как с удовлетворением отмечал Проня.

Уже в шахткоме, выписывая путевку, Кнышев говорил:

— Умный лечится за три года до болезни, а дурак — за три дня до смерти. Вот, — протянул путевку, — кати.

Проня стал, щупать в карманах.

— Так это… нету с собой.

— Да бери ты и мотай! Бесплатная. Не заработал, что ли? — В голосе Кнышева деланная строгость.

Растроганный Проня соображал; «Неловко как-то, на дурняка. Сбегать за бутылкой?» Потоптался, кашлянул:

— Может, это… Федор Иванович, перекусим?

— Ты вот что: кончай лишний раз перекусывать, — рассердился Кнышев. — А то по новому закону припаяют. Доперекусываешься!

— Да я к тому, — покраснел Проня, — вечером бы проводить зашел.

— Ну это другое дело, — не убавляя строгости в голосе, сказал Кнышев. — Будь здоров, — пожал руку. — Некогда счас мне.

Целый день Проня оформлял отпуск. Вечером, внутренне ликующий, торжественный, стараясь изо всех сил быть равнодушным, объявил домашним:

— На курорт вот направили. Не хотелось бы, да гон ют.

Проня вздохнул. Его узкое длинное лицо с еще более длинным сухим носом, кончик которого загнулся в сторону, стало печальным. Вся его нескладная фигура в это время выражала: дескать, не дают жить так, как хочешь.

Его жена Мария, в противоположность Проне усадистая — что вдоль, что поперек, вскинулась;

— Это как — на курорт?! А пальто Вовке? Себе лису уж третью зиму не куплю. Врачи болезнь определили, что ли?

Проня сделал длинную паузу, прошел на кухню, сел за стол.

— Давай! — кивнул на пустую тарелку. — Какой там врачи! С директором сегодня встретились. Ну, покалякали. Как дела в забое да как в семье. Про тебя спросил, не хвораешь ли.

— Прямо уж, — в голосе недоверие, но Проня видит, как приятны жене эти слова.

— Ну? — торопила она.

— Вот и «ну». — Проня, почти положив нос на край тарелки, хлебал суп. — Спасибо, говорю, Евгений Матвеевич, все в створе по отвесу. А он: «Наблюдаю за тобой, Прон Семеныч, что-то ты сдавать стал, один нос, мол, остался. Езжай, — говорит, — на курорт, выправься». — Проня врал. Он всегда любил подвирать, фантазировать, но безвредно и, надо сказать, от правды отступал лишь чуть, в пределах возможного.

— Нос… — Мария разочарована тем, что интерес директора к ней был таким пустячным. — На твой нос глядеть, хоть дважды на курорт.

— …Так что бесплатно, — будто и не замечая колкости жены, говорил Проня. — Сороковку в зубы на билеты да на папиросы — и аля-улю. Не убытошно.

Мария, подперев пухлую щеку рукой, пригорюнилась. Проня дохлебал суп, поднял лицо, долго молча глядел на румяное, как у куклы-матрешки, чернобровое лицо жены, в притуманенные печалью глаза, взгляд которых был спрятан в себе, и ему страшно не захотелось уезжать из дома на целый месяц.

Прожили они девятнадцать лет как один день. За это время всего раз съездили к ее сестре за двести километров и, кажется, ни один день не прожили врозь. Даже на рыбалке с ночевкой Проня никогда не оставался. Рыбаки скулили, подшучивали: карауль, дескать, не карауль жену, а захочет — найдет молодца, из-под длинного носа усклизнет. Проня не обижался и обезоруживал шутников голой откровенностью:

— Я, мужики, не усну без нее. Хоть шильями глаза коли, не усну. Неделю в ночную смену отработаю, прямо чумной становлюсь……

— Во дает! — удивлялись мужики. — А тут на рыбалку вырвешься, то и твое. Хоть сутки отдохнешь от заразы.

Мария тоже. Как-то слух разнесся; в шахте обвал произошел и будто Проню прихватило. С работы в халате прибежала к стволу. Стволовой растерялся, а она об решетчатую дверь билась, не знала, как открыть. Люди случились у ствола, помогли оттянуть, а она уж и чувств лишилась. Вызвали Проню из шахты. Тот на руках ее, тяжелую, домой унес, хоть и машину давали — отказался.

После говорила Проне:

— Если бы, не дай бог, с тобой беда — я бы рядом в могилку.

— Вот дура, а дитенок?

— А и правда, — и опять в слезы.

Умение любить крупно — это, должно быть, дар, данный человеку с рождения, как, к примеру, дар художника. Ей, любви, тоже учатся, как, скажем, писать картины. У Прони с Марией любовного образования не было, но как красиво они любили, наверное, ни разу не сказав друг другу «люблю»!

Предстояла первая разлука в их жизни. Ночью долго не могли уснуть.

— Может, отказаться, а? — спохватывался в догадке Проня. — Мол, сестра приезжает, то, се.

— Нет уж, поезжай полечись. Настуженный весь, наломанный… Полечись уж.

— Да оно-то и надо, только…

— Что «только»?

— Да так.

— А-а…

Им хотелось многое сказать друг другу, но не находили слов. Мария волновалась больше Прони. Чтобы не выдать волнения, сказала с фальшивой строгостью:

— Ты смотри там.

— Что?

— Сам знаешь «что». Хвост-то не распускай. Курорты, они и есть курорты. Послушаешь, рассказывают, так…

— Во даешь! — догадался Проня. — Безголовый я, что ль? Да я… да ты… ты… — и подавился словами. А потом прижимал ее полные плечи, гладил волосы и твердил самое ласковое свое: — Ладушка ты моя, оладушка…

Утром Мария проводила Проню на вокзал. Объявили посадку, и Мария хотела поцеловать Проню, дотянулась до его шеи руками, стала пригибать к себе. Проня подымал голову, водил носом, озирался.

— Что ты позорисся-то!

Мария сникла, отвернулась, а Проня виновато топтался около, уговаривал:

— Ну, Маш, вот приеду, тогда уж, а? Счас-то на людях. А уж приеду…

И она улыбнулась, а Проня вошел в вагон, и еще с полминуты они глядели друг на друга: он из окна, она с перрона. Поезд тронулся, и Проня еще видел ее, в плаще, в платке, овальную и неподвижную. И подумалась ему нелепость: «Мария так и будет стоять до моего приезда».

Поезд уже катил вовсю, и только тогда Проня увидел соседей по купе, молодую чету. Они, должно быть, наблюдали за ним и Марией, потому что улыбались чему-то и перемигивались. Проня принял их молчаливое подшучивание на свой счет. Ему стало неловко и тоскливо, он вышел из купе, покурил и направился в ресторан.

Из ресторана пришел размякший, в предчувствии долгого безделья и сна без меры. Ему захотелось заговорить для начала, неважно с кем и неважно о чем, но потом, чтоб свести разговор к себе и Марии и чтобы его слушали долго и внимательно, с пониманием его души, а уж он-то ее вывернет, может, далее наизнанку.

Молодая чета сидела за столиком друг против друга. Ели конфеты. И не просто ели, а целовались попутно; он брал конфетку в губы, она тянулась к его рту, их губы смыкались. Разделив таким образом конфету, они смеялись, и все повторялось.

На Проню они не обратили внимания, и он смутился, подумав о том, что супруги не заметили его прихода. Проня кашлянул, но она, скосив на него смеющиеся серые глаза, потянулась приоткрытым ртом за следующей конфетой. И Проня позавидовал и порадовался их естественному, обнаженному счастью.

— Набиваете зобки, голубочки? — Ему уже не стыдно было на них глядеть. — Хорошо так-то? Рай, можно сказать.

— Илюша, правильно дядечка сказал? В раю мы? — И глаза ее лучились.

— Конечно в раю, Валюша, — отвечал супруг Илья, — только в материализованном, так сказать, вместо райских кущ — кошелек.

— Это так, — согласился Проня, — когда середка полна, то и краешки играют. Однако, бывает, при деньгах, а прижмет, сказать по-шахтерски, по-черному придавит так…