Вермахт против евреев. Война на уничтожение - Александр Ермаков.

Среди обилия печатного пропагандистского материала, распространявшегося в Восточной армии, необходимо упомянуть брошюру главного управления СС под названием «Недочеловек», предназначавшуюся специально для немецких войск в СССР и вышедшую в свет в 1942 году. Одной из центральных идей этого «сочинения» был тезис о «еврее-комиссаре»: «На этот раз еврей… сделал самого себя офицером, комиссаром, главным руководителем недочеловеков… Евреи — олицетворение дьявола». Соответственно этому русские являлись только «инструментом в руках вечного жида», а народы Востока — «грязными, монголоидными, скотскими ублюдками». Брошюра получила широкое распространение и в Германии, ее свободная продажа в рейхе сократилась благодаря стараниям Геббельса только в 1943 году.[426]

Юстиция вермахта, отмечает Манфред Мессершмидт, не наказывала преступления, если они не подвергали опасности дисциплину войск. Убийство квалифицировалось как нарушение порядка только тогда, когда оно совершалось самовольно. «В атмосфере, созданной общими приказами, собственными воззрениями и настроем юстиции вермахта, убийцы могли чувствовать себя «невиновными», потому что они действовали в согласии с желаемой целью». Следовательно, «между официальной линией руководства вермахта и сухопутных войск, которая часто преподносилась солдатам в виде клише о необходимости экзекуций большевистских элементов, прежде всего евреев, и сознанием того, что убийство евреев практически не подвергалось уголовному преследованию, существовала тесная связь». Один из военнослужащих оправдывался перед судом 187-й дивизии тем, что право расстрелять «этого еврея» он вывел «из того, что все евреи на Востоке, насколько мне известно, уничтожены. В более крупных городах было убито по 10 тысяч и более евреев. Если человек трижды заявлял, что он еврей, то он должен был исчезнуть. Если бы я довел его до компетентного учреждения, он был бы убит там».[427]

Но, думается, не только и, может быть, не столько эти факторы превращали солдат в «добровольных исполнителей Гитлера». Немецкий исследователь Ханнес Геер различает категории «диспозиции» и «ситуации», считая диспозицией прежний опыт, настроения и влияния, которые офицеры и солдаты принесли с собой на войну из мирного времени. Диспозиция меняется под воздействием ситуации — познаваемой опытным путем действительности войны, — макромира войны, а также микромира фронтовой повседневности в войне на уничтожение. Эта ситуация активизирует и актуализирует принесенный с собой диспозиционный материал, превращая его в решающие для действий образцы поведения.[428]

Нельзя не согласиться с мнением Геера о том, что приказы командиров лишь дали солдатам возможность использовать уже имевшийся деструктивный потенциал: «Жажду убийства и садизм, бесчувственность и сексуальные извращения нельзя было сформировать по приказу, большая часть войск принесла их с собой». Этот способ ведения войны миллионы немцев в предвоенное время не только выбрали как политическую программу, но и коллективно создали его. Революционные действия и воинствующие стачки левых в сочетании с путчами и политическими убийствами, совершавшимися правыми силами, определили и узаконили насилие как средство политики. «Особый вклад вермахта в эту историю насилия состоял в том, что он развивал в доктрине тотальной войны модель решения внешних кризисов и подготовил ее применение».[429]

Другая причина жестокости солдат и офицеров — внутренняя динамика войны на уничтожение, которая способствовала формированию такого менталитета и которой не нужно было внешнее вмешательство. Министр вооружения и боеприпасов Альберт Шпеер свидетельствует, что Гитлер «неоднократно с издевкой отзывался о «ложных рыцарских традициях прусского офицерского корпуса» и утверждал, что жестокость, с которой обе стороны сражаются друг с другом на Восточном фронте, создает у солдата ощущение безысходности и тем самым укрепляет его боевой дух — ведь в таких трудных условиях ему даже в голову не придет руководствоваться мало-мальски гуманными соображениями».[430]

Действительно, война на Востоке, которая с самого начала велась по импровизированным планам, быстро распалась на отдельные оперативные передвижения на фронтах и партизанскую войну в тылу. «В первую очередь в войне с партизанами надо изучать общий феномен войны на уничтожение»: она не определялась никакой военной логикой, а следовала политическим импульсам. «Солдат смог вести все эти войны, которые он всегда хотел вести, — против женщин, против евреев, против детей и стариков, против собственного страха и собственной совести. Представленные пропагандой как «солдаты в юбке», «еврейские партизаны», «информаторы», «подлое нутро», теперь они были в его власти». В облавах на партизан победитель был известен заранее. В отличие от равных шансов убивать и быть убитым на фронте у солдата в тылу возникала уверенность, что он будет только убивать, отменялся внутренний принцип войны — состязательность. Поэтому эта форма убийства без риска быть убитым самому очень скоро стала неотъемлемой частью обучения новобранцев. Война на уничтожение имела тенденцию к формированию и увековечению этой асимметрии. Одновременно такая практика многократно усиливала сопротивление противника и разрушала вермахт изнутри.[431]

По мнению Геера, расизм, социал-дарвинистские идеи, идеология народного сообщества, вера в харизматического фюрера, чувство абсолютной власти объединялись в совокупность мотивов. Облеченный в форму военных приказов, культ насилия служил преодолению последних препон цивилизации и способствовал культивированию «боевой морали, соответствующей расовой войне, — морали уничтожения».

Иной подход к изучению менталитета исполнителей Холокоста предлагает американский историк Кристофер Браунинг. Его исследование показало, что в 101-м батальоне образовалось три группы полицейских. Одна, самая небольшая, состояла из людей, отказывавшихся выполнять приказы об убийствах. Они не были противниками режима и его политики, не порицали своих сослуживцев и не отказывались выполнять приказы, которые объективно способствовали осуществлению казней. Другая, также немногочисленная группа, добровольно участвовала в экзекуциях, именно для ее членов была характерна ненависть по отношению к евреям. Однако самой значительной была третья группа. Большинство полицейских беспрекословно выполняли все приказы, не рискуя вступать в конфликт со своими начальниками или показывать слабость. Они проводили «чистки» гетто, охраняли места экзекуций, конвоировали пленных, отправлявшихся в лагеря смерти, участвовали в расстрелах. По мере продолжения войны их жестокость и бесчувственность возрастали, они испытывали больше жалости к себе, чем к своим жертвам. Большинство не задумывалось о том, не являются ли их действия неверными или аморальными. Война была санкционирована уполномоченными на это людьми, жертвы были лишены человеческого облика. Наконец, эти полицейские считали, что поддерживают Германию в войне против ее врагов.[432]

Немецкий исследователь Вольфганг Зофский для объяснения неоправданной жестокости солдат использует понятие «шайка». И, как представляется, его концепция во многом объясняет поведение военнослужащих германского вермахта во время первых погромов на советской территории, жестокое уничтожение мирного населения в Советском Союзе и Сербии. Шайка, утверждает он, является коллективом людей, который обретает свое единство благодаря преследованию, ограблению, издевательствам и убийствам других людей. Шайка может существовать только в движении, действии, преследовании. Когда объект охоты пойман и уничтожен, а добыча поделена, она распадается. Автор обращает внимание и на то, что действия шайки хотя и целенаправленны, но отнюдь не всегда рациональны. С целью самосохранения шайка должна все время действовать, поэтому выбор жертв осуществляется не всегда или проводится поверхностно. Если же все жертвы пойманы, то начинаются пытки или даже глумление над трупами врагов. «Перенос агрессии на материальные или символические объекты, на здания, памятники или произведения искусства является лишь неполноценной заменой отсутствующих человеческих жертв», — замечает Зофский.

В шайке отсутствуют стабильная ролевая структура и иерархия, поэтому присоединиться к ней могут совершенно незнакомые люди. Все участники группы соревнуются в быстроте, смелости, жестокости, и часто в составе шайки преступления совершают люди, которые при иных обстоятельствах на них никогда не отважились бы. Но «у шайки нет совести, и она освобождает индивида от принуждения морали. Она является социальным движением, которое позволяет убивать без чувства вины». Примеры еврейских погромов, приведенные выше, позволяют согласиться и с утверждением автора о том, что симпатии зрителей всегда относятся к преступникам и никогда — к жертвам насилия. Преступники в этой ситуации являются господами, которых зрители внутренне боятся. Сочувствие и сострадание к жертвам исчезают, как и чувства стыда и вины, как угрызения совести. «Преступник действует как представитель зрителей. Он выполняет только то, что они хотят».