Советник президента - Андрей Мальгин

Хрюкова второй день сидела в архиве. Архив назывался ЦГАЛИ – Центральный государственный архив литературы и искусства. В нем, оказывается, уже сформировался целый фонд живого классика Присядкина. Перед ней лежали четыре тома, сданные в архив Литинститутом. Она надеялась выудить из них для передачи что-нибудь полезное о его юных годах. Версия о том, что он там вовсю дружил с Беллой Ахмадулиной и Евгением Евтушенко, к сожаленью, никак не подтверждалась. Ахмадулина вовсе не была однокурсницей Присядкина, она училась курсом младше. Судя по четырем архивным томам, лежащим перед Хрюковой, их компании не пересекались, на обсуждения друг к другу они не ходили. Хотя тот и другой обучались поэзии. То, что в молодости Присядкин не собирался писать прозу, а рассчитывал прославиться как поэт, стало сюрпризом для Хрюковой. Что касается Евтушенко, то того вообще исключили из Литинститута за неуспеваемость в 1953 году, а Присядкин туда поступил в 1954-м. Хрюкова, листая архивные дела, решила начать с отзывов о студенческом творчестве Присядкина, чтобы потом перейти собственно к его произведениям. Как на подбор, все отзывы были ужасные. Например, Присядкин написал поэму о детдоме. Роберт Рождественский: «Никакие добрые песенки не могут дать настоящего представления о детдоме. Песни в поэме звучат фальшью». Леонид Завальнюк: «Поэма не получилась. Эта вещь и наивна и примитивна. Нет главной связующей мысли, поэтому детали рассыпаются. Сравнения неоправданны, не выражают настроения…» Какой-то Леднев: «Основной недостаток в том, что поэма небрежно написана. Психологически не оправдано возвращение мальчика в детдом. Сад, огород, «все свое» здесь не помогают…» И все в том же духе. Причем из года в год. Понятно, это однокурсники. Может, завидовали. Может, невзлюбили за что-то конкретное. Ну а что пишут руководители семинара, так сказать мэтры? Из характеристики за 1 курс: «Стихи Игнатия Присядкина еще весьма несовершенны. В них зачастую отсутствуют признаки первоначального поэтического поиска» (Коваленков). 2 курс: «Этот человек испорчен самодеятельностью. Присядкин привык «брать публику», он умеет и писать стихи, и сочинять песни и перекладывать их на музыку, придумать конферанс – вот на это он способен. Но зараженность мелким успехом портит его. Надо убить его дешевую эстрадность, и из него можно вылепить мастера…» (Лев Ошанин). 3 курс: «Привыкнув писать для самодеятельности, зараженный некоторой эстрадной дешевкой, иной раз приводящей к пошлости, пришел в институт Игнатий Присядкин. В этом году он читал на семинаре свою поэму «Сердце», пока еще сырую, но интересную в своей основе… Пишет он и песни, и не только слова, но и музыку. Но пока еще И.Присядкин весь в пути». (Лев Ошанин). 4 курс: «Присядкин человек очень способный, но, к сожаленью, еще не удалось помочь ему освободиться от некоторого налета эстрадности, который часто путает карты и портит даже удачные в целом произведения Присядкина. Он много лет работал и работает в самодеятельности, выступает в качестве самодеятельного актера, конферансье, деда Мороза и пр. и сочинительствовать начал для самодеятельности, для эстрады. Видимо, обладающих настоящим вкусом наставников на первых порах его пути не случилось. Поэтому по-прежнему главным для Присядкина остается выработка точного вкуса. Многое для этого уже сделано, но еще не все». (Лев Ошанин). Мда, из этого кашу не сваришь… Хотя… Эврика! Хрюкову осенило, и она тут же, из читального зала позвонила Валентине:

- Валентина Анатольевна! У меня есть идея! Для того, чтобы воссоздать атмосферу Литературного института, мы пригласим туда, в одну из аудиторий, его однокурсников, фамилии я выписала, а самого Игнатия Алексеевича оденем в костюм Деда Мороза…

- Почему Деда Мороза? – изумилась Валентина. Про деда Мороза она ничего не знала по той простой причине, что когда Игнатий был студентом, ее еще не было на свете.

- Ну понимаете, он там у них выступал в самодеятельности, был лучшим Дедом Морозом якобы. Это же отличный повод. Представьте эту картину. Встречаются старые друзья. И вдруг Дед Мороз снимает шапку и бороду, а это – Игнатий Алексеевич. Все приятно оживятся, посыплются всякие непринужденные воспоминания. Я уверена, что Игнатию Алексеевичу и самому будет приятно вернуться во времена молодости. Вы передачу «Театральные встречи» смотрите? Ну вот нечто вроде этого я вам и предлагаю. Роберт Рождественский уже умер, к сожалению, я понимаю, но остальные, скорей всего, здравствуют. Вот Завальнюка я недавно видела…

- Какой Завальнюк, дорогая моя? Кто знает Завальнюка? Вы что, забыли наш разговор? Ахмадулина и Евтушенко!

- Ладно, не будем спорить. Давайте пригласим их. Если придут. Но сама идея как вам? - Идея ужасная. Я, честно говоря, слабо представляю себе советника президента России в костюме Деда Мороза. Зачем изображать его каким-то шутом гороховым? Я должна подумать.

- Хорошо, думайте… Я вечером позвоню. И еще вопрос. Я и не знала, что Игнатий Алексеевич начинал как поэт. Передо мной горы его стихов юношеских. А что если их прочтут артисты или он сам? - То, что он сам, это совершенно исключено. А поговорите с Михаилом Казаковым, он, во-первых, всеядный, переиграл всех – от человека-амфибии до Дзержинского, согласится, я уверена, в любом случае, лишь бы в ящике мелькнуть. А потом это ж наш приятель с Игнатием. Если у него будут сомнения, я поднажму.

- Ну хорошо, Казаков так Казаков. Сейчас я подберу стихи. Тут их горы. Наверняка, что-то подходящее найдется. И еще. Я вот тут прочла, что Игнатий Алексеевич сочинял песни – то есть и стихи и музыку к ним. Может, он согласится что-нибудь исполнить. Телезрители увидят новую, совершенно неожиданную грань его таланта. Подумайте, ладно? И они тепло простились, договорившись созвониться вечером, когда Валентина якобы переговорит с самим Присядкиным и будет ясность насчет Деда Мороза и стихов. Увы, как только Хрюкова раскрыла папку со стихами, она впала в полное отчаяние. Практически ни одно из них не годилось для исполнения. Не предложишь же в самом деле Михаилу Казакову нечто такое: Двадцатые годы кончали с войной. Страна подымалась из тлена. А где-то в Горках, рядом с Москвой С трудом выздоравливал Ленин. И вдруг, - машина. В Кремль, по пути. Сердить докторов неприятно. Прищурился Ленин: не будем сердить, Мы тихо: туда и обратно. Вот улиц столичных полуденный пыл. Вот площади Красной громада. Ильич спохватился, - пропуск забыл. А пропуск все-таки надо. Конечно, он – Ленин. Он попросту мог Сказать и без всякого встретят. Ильич потихоньку прилег в уголок, - Приеду. Авось, не приметят. Боец заглянул, - силует узнал Знакомого поворота. Взволнован и тих ничего не сказал, Лишь быстро открыл ворота. А в мыслях: Товарищ, родной наш Ильич, Тебе не открыть нам разве ж Да, что там ворота… ты кликни клич Сердца для тебя все настеж! Товарищ наш милый, ты только лечись, А мы, - до последнего пота… Лишь ты был здоров бы. Тебе все ключи От сердца твоего народа. И весь рассказ. Про событья про те. В обыденных самых подробностях, О Ленинской большой простоте. Великой Ленинской скромности.    * *(сохранены авторские орфография и пунктуация) 

Хрюкова не была ханжей. Она понимала, что были времена, когда без стихов о Ленине и партии невозможно было войти в литературу. Это понятно. В конце концов, и Вознесенский написал «Лонжюмо» - длиннющую поэму о Ленине, не говоря о Маяковском и прочих классиках. Но «Лонжюмо» написано талантливо, если не сказать больше. Это настоящая литература. А что здесь! «Лишь ты был здоров бы. Тебе все ключи…» - бррр! К сожаленью, ни о чем другом, кроме как о партии, Ленине и комсомоле, студент Присядкин писать не желал. Наконец, в полном отчаянии перевернув все эти горы словесной руды, она наткнулась на лирическое стихотворение «Говорят, я умер». Оно сначала понравилось ей названием – в устах пожилого литератора звучало бы трогательно. И начало вроде ничего, хотя и не оригинально:

Говорят, я умер. Лег и стих.   И в моем изодранном пальтишке   Лишь нашли студенческую книжку,   Рубль – денег, да зачахший стих.   

Даже рифма «cтих» - «cтих» Хрюкову не смутила. Но дальнейшее чтение разочаровало ее: каждое последующее четверостишие было ужаснее предыдущего. Складывалось впечатление, что автор раньше не только не занимался стихосложением, но и элементарных правил русского языка не знал. «Чему их там учили пять лет в Литинституте?» - с досадой подумала Хрюкова. Заканчивалось все так:

Только может разное случиться.  К вам, друзья, чтоб жил я, не погиб,  Делайте при жизни хоть частицу  Из того, что после вы могли б.   

Заставить Михаила Казакова произнести это косноязычие Хрюкова, разумеется, не могла. И закрыв последнюю, четвертую, папку, она с сожалением отправилась домой. «Только б мегера не отмела идею с Дедом Морозом, - думала редакторша, - а то день, считай, прошел зря. Сидела шесть часов в архиве – а толку чуть». …Дома Хрюкова думала только о Присядкине. Она всячески разыгрывала в уме сценку, которую можно было бы снять в стенах Литинститута. Лишь бы старик не стал чваниться, и как-то потеплее отнесся к однокурсникам. Ну и пусть, что ругали они его тогда на всех обсуждениях, но, может, старческая сентиментальность возьмет верх, и он будет к ним великодушен. Вместе бы подурачились, повспоминали всякие студенческие истории. Наверняка ведь он жил в общежитии, там вообще весело должно было быть… Она с нетерпением ждала вечера, чтоб позвонить Валентине. Увы, ее худшие ожидания оправдались. Валентина не только не захотела Деда Мороза, но и не пожелала видеть на записи в Литинституте никого, кроме уже названных двух поэтов.