Тысяча душ - Алексей Писемский

- Так судить народ издали невозможно; слишком поверхностно; ошибешься!

- Я не знаю, ошибешься или нет, но это факты, - возразил редактор.

Белавин, прищурившись, посмотрел на противоположную стену.

- Под этими фактами, - начал он, - кроется весьма серьезное основание, а видимая неустойчивость - общая участь всякого народа, который социальные идеи не оставляет, как немцы, в кабинете, не перегоняет их сквозь реторту парламентских прений, как делают это англичане, а сразу берет и, прикладывает их к делу. Это общая участь! И за то уж им спасибо, что они с таким самоотвержением представляют из себя какой-то оселок, на котором пробуется мысль человеческая. Как это можно? Помилуйте!

- Да-с, вы говорите серьезное основание; но где ж оно и какое? Оно должно же по крайней мере иметь какую-нибудь систему, логическую последовательность, развиваться органически, а не метаться из стороны в сторону, - возразил редактор; но Калинович очень хорошо видел, что он уж только отыгрывался словами.

В лице Белавина тоже промелькнуло что-то вроде слегка заметной улыбки.

- Энциклопедисты, как вы говорите, - начал он, взмахнув глазами на потолок, - не доводили народа до разложения: они сбивали феодальные авторитеты и тому подобные заповедные цепи, которые следовало разбить.

- Однако эти цепи заменились другими, может быть, тягчайшими, в особе корсиканца.

- Почему же? - возразил Белавин. - Революция девяностых годов дала собственно народу и личное право и, право собственности.

- Все это прекрасно; но последние события? - произнес редактор, уж больше спрашивая.

- Что ж? - отвечал как-то нехотя Белавин. - Дело заключалось в злоупотреблении буржуазии, которая хотела захватить себе все политические права, со всевозможными матерьяльными благосостояниями, и работники сорок восьмого года показали им, что этого нельзя; но так как собственно для земледельческого класса народа все-таки нужна была не анархия, а порядок, который обеспечивал бы труд его, он взялся за Наполеона Третьего, и если тот поймет, чего от него требуют, он прочней, чем кто-либо!

- Но где же тут прогресс, скажите вы мне? - воскликнул редактор.

Белавин улыбнулся.

- Прогресс?.. - повторил он. - Прогресс теперь дело спорное. Мы знаем только то, что каждая эпоха служит развитием до крайних пределов известных идей, которые вначале пробиваются болезненно, а потом заражают весь воздух.

- Это так, - подтвердил редактор.

На этих словах Калинович встал с своего места и, подойдя к одной из картин, стал ее рассматривать. Странного рода чувства его волновали: в продолжение всего предыдущего разговора ему ужасно хотелось поспорить с Белавиным и, если возможно, взять нотой выше его; но - увы! - при всем умственном напряжении, он чувствовал, что не может даже стать на равную с ним высоту воззрения. "Неужели я так оглупел и опошлел в провинции, что говорить даже не умею с порядочными людьми?" - думал он, болезненно сознавая к Белавину невольное уважение, смешанное с завистью, а к самому себе презрение.

Молодой человек, стоявший около полки и давно уж ласкавший его взором, подошел к нему.

- Я, кажется, имею удовольствие видеть господина Калиновича? проговорил он.

- Точно так, - отвечал тот.

- Я читал вашу повесть с величайшим наслаждением, - прибавил молодой человек.

Калинович поблагодарил молчаливым кивком головы.

- Я сам тоже писатель... Дубовский... Вы, может быть, и не читали моих сочинений, - продолжал молодой человек с каким-то странным смирением, и в то же время модничая и прижимая шляпу к колену.

- Нет-с, я читал, - отвечал сухо Калинович, в самом деле никогда их не читавший.

Молодой человек несколько минут переминался.

- Как это у нас странно угодить теперь публике! - начал он нетвердым голосом. - Я вот тогда... в прошлом году... так как теперь пишут больше все очерки, описал "Быт и поверья Козинского уезда"; но вдруг рецензенты отозвались так строго, и даже вот в журнале Павла Николаича, - прибавил он, робко указывая глазами на редактора, - и у них был написан очень неблагоприятный для меня отзыв... И что ж?.. Конечно, я никак не могу себя отнести к первоклассным дарованиям, но по крайней мере люблю литературу и занимаюсь ею с любовью, и это, кажется, нельзя еще ставить в укор человеку...

- Разумеется, - подтвердил Калинович, думая сам с собою: "Этакая дрянь!" и, не желая себя компрометировать разговором с подобным господином, возвратился на свое место и взялся за шляпу.

Редактор заметил это и обратился к нему.

- Где же вы, собственно, жили? - спросил он.

- Я жил в Эн-ске, - отвечал Калинович.

- В Эн-ске? Славные это места! Я проезжал раза два. Эти огромные леса... река... Эн-ск, кажется, ведь на реке?

- На реке-с.

- На сплавной?

- На сплавной, - отвечал Калинович и начал раскланиваться.

Белавин между тем все внимательней и внимательней смотрел на него.

- Мне еще надобно с вами два слова, - проговорил редактор и проворно отошел в сторону.

Калинович последовал за ним.

- Ваша повесть, кажется, называется "Кавалерист"? - прибавил он вполголоса.

- Нет-с, "Странные отношения", - отвечал Калинович.

- Сколько листов?

- Девять.

- Девять. Значит, девятью сорок - триста шестьдесят, так?

- Я слышал, что платят по пятидесяти... - заметил Калинович.

- Нет-с, нет, - отвечал редактор утвердительным тоном и тотчас же, отсчитав триста шестьдесят рублей, отдал их Калиновичу.

- Я еще привез рассказ, - проговорил было тот.

- Да, да, пожалуйста, доставьте; мы там увидим... посмотрим... перебил торопливо хозяин, заметно спеша к Белавину.

Калинович раскланялся и ушел.

"Каков скотина! Даже не знает, что я написал!" - думал он, сходя с лестницы и кусая губы. Двери между тем опять за ним отворились, и его догонял Дубовский.

- Я тоже ухожу, - проговорил он.

Калинович сначала не хотел было отвечать ему, но потом подумал: "Этот господин шатается по литераторам: расспрошу его, как и что там у них происходит".

- Не хотите ли со мной отобедать где-нибудь тут? - проговорил он.

- С большим удовольствием, - отвечал Дубовский.

- Где ж тут? Отведите меня; я не знаю.

- К Доминику, - произнес тот.

- Ну, хоть к Доминику, - согласился Калинович.

Придя туда, они сели к окну, в сторонке, чтоб не быть очень на виду. Калинович велел подать два обеда и бутылку вина. Он несколько затруднялся, каким бы образом и с чего начать разговор; но Дубовский сам предупредил его.

- Вы, кажется, получили с Павла Николаича деньги? - сказал он, таинственно наклонясь к Калиновичу.

- Да, получил, - отвечал тот.

- Много?

- Восемьсот рублей, - нарочно солгал Калинович.

Дубовского подало назад. Сладкого и заискивающего выражения в лице его как будто и не бывало.

- Это приятно! - проговорил он, покачивая головой и как-то скверно улыбаясь.

- Да, ничего, - отвечал Калинович.

- Это с ним не всегда случается, - продолжал Дубовский, доедая суп и по-прежнему покачивая головой.

- Будто? - спросил Калинович самым простодушнейшим тоном.

Дубовский опять скверно улыбнулся.

- Не знаю, по крайней мере я на самом себе имею этот опыт, - отвечал он.

Калинович выразил на лице своем как бы участие и внимание.

- Я написал вроде исторического исследования или монографии: "Ермак", начал Дубовский.

- Да, - подтвердил Калинович.

- Труд, на который я, - продолжал молодой автор, пожимая плечами, посвятил три года. Все документы, акты, договоры, - все были мною собраны и все прочтены. Я ничего себе не позволил пропустить, и, конечно, всего этого вышло, быть может, листов на восемь печатных.

- Да, - повторил Калинович. - Но выпейте, однако, вина, - прибавил он, наливая стаканы.

- Merci! - отвечал Дубовский, торопливо выпивая вино, и, видимо, тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: - Я был, однако, так еще осторожен, что не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а вот именно самого Павла Николаича, встретив в одном доме, спрашиваю, что могу ли надеяться быть напечатан у них. Он говорил: "Очень хорошо, очень рад". Имел ли я после того право быть почти уверен?

- Конечно, - подтвердил Калинович.

Дубовский начинал уж его не на шутку забавлять.

- Я доставляю, - продолжал тот, - проходит месяц... другой, третий... Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения... езжу, спрашиваю... Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что "Ермак" мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.

- С пропусками! Скажите! - воскликнул Калинович серьезнейшим тоном.

- Да, - отвечал его собеседник многозначительно. - Я еду по крайней мере узнать, какого рода эти пропуски... Показывают, - наполовину перечеркано! Каким умом, каким ученым - неизвестно!