Месть венецианки - Жанна Лаваль

— Что ж, сегодня вечером тебя проводят в Галату. Там есть христианская церковь, построенная генуэзцами. Ты сможешь помолиться своему Богу. Пусть он благословит тебя.

Султан больше не сказал ни слова и вышел, даже не взглянув на Клаудию.

Вечером, когда приближалось время службы, Клаудию повезли в Галату в сопровождении целого эскорта янычар. По дороге она неустанно молилась, и, когда вошла в храм, последние сомнения оставили ее. Она решила, что не отступит от принятого решения.

Янычары не вошли в храм, а лишь перекрыли все выходы из него. Клаудиа поднялась на колокольную башню. Дул сильный ветер. Город казался хаотическим нагромождением камней. Клаудиа почувствовала себя ужасно одинокой. Этот мир отнял у нее все надежды, и она хотела только одного — уйти поскорее, чтобы жизнь больше не мучила ее.

Она посмотрела вниз — твердые камни мостовой обещали быструю смерть без долгих мучений. Она попыталась собраться с силами, сжала кулаки, закрыла глаза и подалась вперед. Она уже повисла над бездной, но руки вцепились в камни. Собрав всю свою волю, Клаудиа отчаянно закричала, пальцы разжались…

22

Венеция, 1 августа 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Летели дни, а я все никак не мог найти способа покинуть Топкану. Лукреция продолжала уговаривать меня сбежать вместе с ней. Она действовала все теми же методами, как и тогда, на «Санта Марии», но это вызывало во мне лишь еще большее отвращение к ней. Я держал ее в своих покоях, запирая на ночь на случай, если какая-нибудь шальная мысль посетит ее.

Во дворце все говорили о новой наложнице султана, которая буквально вскружила ему голову. Он прятал ее от всех и часто заводил со мной разговор о том, как добиться ее любви, не прибегая к насилию. Я отвечал, что ее золотая клетка — уже насилие, а значит, султан старается напрасно. Это была одна из невольниц, прибывших в Константинополь на том корабле, что мне удалось спасти от пиратов. Я не видел ее, но, вероятно, девушка была красива, раз Баязид так настойчиво добивался ее расположения. Одна из жен султана — гречанка по имени Елена — сказала как-то, что несчастная — итальянка.

Дворцовые сплетники гадали, как долго красавица сможет держать в плену самолюбие повелителя. Он изменился за это время и даже проявлял некоторую рассеянность в государственных делах. Но никакие провидцы не могли догадаться, чем закончится эта история. Девушка осталась верна своей чести и бросилась с башни христианского храма в Галате, куда ее по ее же просьбе отвезли для молитвы.

Но Господу было угодно спасти жизнь несчастной наложницы. В тот момент, когда она уже простилась с жизнью, внизу проезжал возничий с телегой зерна. Старик дремал и даже не заметил, как на мешки с пшеницей за его спиной упала девушка. Лишь осел, тащивший телегу, испуганно закричал. Янычары вернули девушку во дворец, где через несколько дней она полностью поправилась.

История эта стала достоянием всей столицы. Говорили, что султан проиграл поединок — христианка отказалась от его высочайшей милости и предпочла смерть его ласкам. Турки даже несколько поутихли в своей жестокости к «неверным», отдавая дань мужеству этой итальянки. Баязид был совершенно раздавлен. Он чувствовал себя униженным и смешным.

Султан рассказал мне, что в тот день, когда она хотела покончить с собой, у него в четках треснул камень — верный признак несчастья. Но он не придал этому значения.

Я пытался убедить его в том, что она заслужила свободу, ибо ее чудесное спасение — воля Всевышнего. Баязид признавал мою правоту, но лишиться наложницы было выше его сил. Поэтому он решил все-таки оставить ее при себе, но поклялся, что никогда не прикоснется к ней. Я спорил с ним, но тщетно. Султан просто потерял голову и не хотел слушать меня. Он даже отказывался показать ее мне, и я не знал, где, в какой части дворца он прячет несчастную. Между тем во дворце я был очень уязвимой фигурой. Какие только грехи не приписывали мне, но всякий раз мне удавалось выкручиваться. С каждым днем мое положение становилось все более ненадежным, несмотря на то что султан продолжал благоволить мне. Когда Баязид находился в своих покоях, я должен был гарантировать его безопасность. От меня зависели многие, а потому я неизбежно был в курсе придворных интриг, дворцовых тайн. Но я чувствовал себя чужим во всей этой компании и тяготился своей приближенностью к владыке.

Однажды в палате докладов султана произошла тревожная встреча с человеком из прошлой жизни. Сама августейшая особа при этом оставалась за занавесом и без надобности не вмешивалась в ход докладов. И вот перед великим визирем предстал человек. Я вспомнил его совершенно отчетливо — да, я видел его в Венеции, более того — сражался с ним. Это было во время карнавала, в тот день, когда я впервые увидел мою Клаудию и когда мне выпало счастье отстоять ее честь. Не было никаких сомнений, что это был тот воинственный турок. Он тоже узнал меня, и в глазах его я прочел едва сдерживаемую злобу. Конечно, он все помнил и скорее всего хотел бы завершить прерванный поединок. Что ж, в моей жизни было немало испытаний. И вот опять судьба уготовила мне встречу с врагом.

Это все, что я могу рассказать Вам сегодня, дорогая синьора, ибо время постоянно ограничивает мои возможности. Вот и сейчас оно не позволяет мне продолжить мою повесть, и я прощаюсь с Вами. Опять призываю Вас набраться терпения и дождаться моего следующего письма.

Да хранит Вас Господь».

Баязид сидел за своей традиционной ширмой и вяло вникал в суть докладов своих высокопоставленных подданных. Сегодня он совершенно не был настроен вершить государственные дела. Все его мысли были прикованы к той венецианке, что томилась в покоях после отчаянной попытки рассчитаться с жизнью. «Если эта Клаудиа предпочла ему смерть, значит, быть рядом с ним — хуже смерти! Какая чудовищная истина…» — думал он.

Его слух потревожил чеканный голос нового докладчика, выговаривавшего обязательные слова приветствия великому визирю.

— О, милостивый благоволитель, выдающийся полководец, блюститель всеобщего порядка, мудрый советник нашего повелителя…

Баязид искал себе оправданий. Он никогда не считал себя слишком жестоким, хотя этого требовало его великое предназначение вершителя судеб. Теперь же он хотел пасть на колени перед Клаудией и добиться хотя бы ее благосклонного взгляда, взгляда прощения…

— …ясновидящий благоустроитель народных дел, великая опора трона, непогрешимый довершитель продуманных задач, беззаветный хранитель всех единомышленников… — приветствие продолжалось.