Миледи Ротман - Владимир Личутин

— Знаешь, Люся, я готова черту отдаться, лишь бы забрюхатеть. Верила бы в Бога, дак потянулась бы по монастырям. Всю бы Русь прошла, — протянула мечтательно. — Ты погляди, какая я! Во мне можно без дрожжей и сахару брагу варить. — Миледи, томясь, провела рукою по бедру, будто через джинсовую литую трубу хотела выявить чужому погляду свои дородные крепкие мясища.

— Так любишь Ивана? — задумчиво спросила Люся, избегая смотреть на гостью. Столбик пепла с сигареты сощелкнула себе на ладонь и, перетерпев его жар, стряхнула мертвый седой прах к себе в вино и выпила. — Неужели так любишь его? Я тебе завидую.

— По правде?..

— Как знаешь…

— Иногда убить охота, иногда на колени встать, как пред иконою. Ваня меня из ямы вытащил. Я уж было смирилась остаться в старых девах. А он за волосы вытащил. Но ему ребенка надо.

— А ты хочешь?

— По правде? — снова переспросила Миледи. Она чувствовала, как захмелела. Все плыло, размывалось в глазах; ей то ли хотелось заплакать, то ли исповедаться. Мечта о квартире неожиданно обрушилась, и на будущем приходилось ставить крест. Не век же маяться в гробу и дожидаться дара небесного?

— Смотри, — скучным голосом протянула хозяйка.

— Я ребенка побаиваюсь. У меня такое чувство, что ребенок меня убьет. Я пропаду, и меня не будет. Я не знаю, что это такое, но мне страшно. А брюхо просит, в брюхе все время ноет, прямо за пупом, словно там уже живет кто-то и просит свободы. Вы-пус-ти меня! Он меня извел, этот ребенок. Он меня извел! — вскричала Миледи, губы ее задрожали. Но она пересилила, порвала неожиданную удавку на горле и уже спокойно, с насмешкою продолжила: — А Ване сына выложь и подай. Все мужики рехнулись на этом. Им наследника надо. Они и женятся, чтобы себя продолжить. Проклятые эгоисты. Все мужики эгоисты. Теперь я точно знаю. Он мне и расписание сделал, хи-хи! Чтоб все по науке. Что есть-пить, когда в туалет, да. График начертил, когда в постель с ним, когда из постели. Он меня на взводе держит. Я для него машина, агрегат родильный. Ха-ха, правда смешно? Не то худо, говорит, что в меня, а то худо, что из меня… Ничего не понимаю. Он шиз! — Миледи пьяно покрутила пальцем у виска. Ей стало легко, раскованно, сквозь табачный туманец прорисовалось тонкое прекрасное лицо хозяйки, сигарета в мундштуке висела в воздухе сама собою, красиво плавала, будто в заводи тонкая серебристая рыба зевала алым хищным ртом, напуская вокруг туману.

— Ты пришли его ко мне, — донеслось издалека. — Я посмотрю…

Миледи хихикнула понятливо, погрозила пальцем. Люся невольно покраснела, будто ее уличили в дурном, лазоревые веснушчатые глаза затуманились. Она нервно затянулась, выдула струю дурной хмари, на миг скрывшись в лохматом рваном облаке. Из чада глухо, смущенно донеслось:

— Чего рыгочешь, дура? Я что, мужиков не видала? Они все через меня прошли. Работа такая. Они нынче все больные, — голос хозяйки треснул. — Хоть президент, хоть резидент. Все без штанов. Спускай штаны, говорю, лечиться будем. А у них, мужиков, все сознание там, — Люся показала в пол. — Это агроном. Агроном для них смерть.

Миледи не уловила соли в размышлениях уролога, но готовно хихикнула. Две дамы объединились в добровольный союз и друг за друга готовы были стоять насмерть. Мужиков сейчас можно отстреливать, как собак поганых, и укладывать их в валы. Все они скупердяи, эгоисты и сволочи.

Из гостиной, как нескончаемая макаронина из тестяной машины, выдавливалась музыка. Вроде бы и ритм рваный, прыгучий, африканский, но конца этой пряже не виделось: вилось, вилось веретенце под ловкими пальцами банкира, привыкшими листать купюры. Хозяин был отчаянным поклонником джаза и сейчас витал на седьмом небе; ангельские крыла без устали носили его в аэре, не давали опуститься на грешную землю. Фридман полагал, что женщины тоже млеют от блаженства и сейчас готовы очарованно пойти за ним хоть на край света. Но Люся неожиданно встала, зло прихлопнула дверь, прищемила за хвост макаронину.

— Все мужики в космонавты целят, чтобы в зенит и выше. А они агрономы. Ты пошли своего ко мне. Не бойся, не съем…

— Не пойдет. Он гордый. Он говорит, что здоров, как бык-осеменитель. Расскажи, ты-то как?..

Миледи неожиданно просветлела. Плохое вино делают южные огняные братья; от него нельзя забыться, а значит, нельзя и воскреснуть.

— А что я? — замялась Люся. Погрузившаяся в себя, как в крепость, она уже позабыла об откровенных исповедальных разговорах, когда накипь соскабливается с души, как бы растворяется в соляной кислоте, а тягость перекладывается на чужие плечи. — Борюсь с ветряными мельницами. Рыцарей все меньше, а больных все больше. Скоро баб станут осеменять, как коров. Быки измельчали и плохо скачут. А по жизни — что тебе сказать, Миля. И по жизни швах, все идет к концу, сваливаемся в пропасть. Ауфвидерзеен, и никаких пожеланий. Пролетела жизнь, как фанера над Парижем, только гуд в ушах. И что вспомнить?

— Тебе-то грех жаловаться…

— Ага, мне грех. Мне грех смеяться, грех плакать, грех сетовать. У меня райская жизнь, все мужики на поклон, хозяин — банкир, деньги гребет лопатою… Милка, слезы, а не жизнь, коли по правде. Когда родился больной ребенок, я сказала Грише: давай оставим в больнице. Не будем искать виноватого. Семья — не телега о двух колесах: чья сторона отвалилась, тот и спроказил. Говорю: любовь делает невозможное, она из житнего теста, абы из полена сотворит человека на удивление. А так что?.. Я врач, я знаю, что такие дети выпивают родителей, как вампиры, и не дают рожать. Он завопил: это негуманно, ты сволочь, так поступать над дитем! Это моя дочь, моя кровинка, я сам подниму ее на ноги. Только нужен свежий воздух и свежий продукт. Ну, я сдалась. Уехали в Слободу. Теперь что в плюсе: у него нет денег. В сорок лет денег нет и не будет. Нет семени и семьи. Что видишь — это дым на публику, мираж. У меня нет мужа, семьи и детей. У дочери нет ничего.

— А что с ним? — Миледи кивнула на дверь.

— У него семя свернулось, ушло на нуль.

— Ну ты скажешь! — хихикнула Миледи, закинула ноги на диван, свернулась калачиком, как домашняя болонка.

Миледи смежила глаза, ее сразу понесло куда-то по спирали, в самое сердце неведомой вселенной, аж в ушах засвистело. Люся, глядя на гостью, пила вино и плакала. Поганая работа, поганая жизнь. Все скверно, хоть петлю на шею. Ей захотелось засветить гостье скалкой по виску, чтобы больше не просыпалась, но так бы и ушла в иной мир со счастливым лицом. Дурам везет. Вот таким губастым, носастым дурам, у которых гитарою бедра, и проклятые жеребцы только и смотрят на этот развалец, будто в нем и есть вся сердцевина бытия, его мед и сахар. Придя в нарочитое бешенство, побарывая туманец в голове, Люся даже поискала взглядом что поувесистее, будто хотела тут же исполнить намерение. Но глаза уперлись в бутылку с «Бычьей кровью», и страшный интерес сразу загас…

В гостиной Гриша неожиданно сменил пластинку; его потянуло на душевный раздрызг, и он заиграл романсы. Миледи будто кто толкнул в грудь; она привстала с дивана со свежими, ясными глазами, похожими на два крыжовника, омытых росою. Во взгляде было чистое удивленное выражение счастливого ребенка.

— У Григория Семеновича талант. Он многого стоит…

— Так давай, махнемся…

— Как это? — не поняла Миледи.

— Можно на денек, для пробы. Можно навсегда, через загс. — Люся зло сощурилась, морщиноватое лицо ее взялось в гармошку.

— Ну как же меняться, если у него все на нуль, — засмеялась Миледи. Вроде бы изрядно нарюмилась, а ума вот не потеряла, и всякое слово, сказанное в застолье, оказывается, осталось при ней.

— Вам, молодым, все выложь да подай на блюдечке. Сами-то уж ничего! Вы созданы для счастья, как птицы для полета, да? А мы должны себя по живому резать? — визгливо закричала хозяйка, и оттопыренное острое колено, туго обтянутое черной юбкой, прянуло угрозливо к Миледи, как бойцовский топор. Миледи испуганно поджала ноги и убралась к стене.

— Люся, зачем так-то? — прошептала Миледи, и глаза ее остекленели от близкой слезы. — Ты меня не обижай, слышь? Меня обижать нельзя…

— Кто ты такая, чтобы тебя не обижать? Откуда выискалась?

За дверью музыка споткнулась, скрипнул табурет, что-то требовательно сказала дочь, наверное, попросила отца играть. Раздался приятный, слегка натянутый баритон Григория Семеновича: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…»

— Меня обижать нельзя, — упрямо повторила Миледи. — Если что не так сказала, так прости меня, дуру.

— Это ты прости меня, — повинилась Люся. — Кто нынче без забот? Все опрокинулось и едва ли скоро встанет на ноги. Раньше учили летать, теперь — ползать.

— Ваня ползать не хочет. Он раскалился и жизни не видит. Он теперь не знает, кого убить в первую очередь, кого во вторую. Он хочет своих «буров» вести на Москву. Такие у него нынче шутки.