Мечеть Парижской Богоматери - Елена Чудинова

– Вот в чем преимущество опять-таки пожилых лет, так мы успели вволю начитаться книг, после вчистую уничтоженных… Гляньте, месье де Лескюр, как скривился наш дорогой отец Лотар! Он-то вырос в годы, когда они прочно узурпировали образ смерти. «Вы любите жизнь, а мы любим смерть», ну помните, с чего они начинали. А ведь и тут подтасовка. Не смерть они любят, а отсутствие жизни всего лишь. Мертвенность, распад, гниение во всех смыслах этих слов. А я помню, как поколение моих родителей говорило – кто любит жизнь, тому и смерть хороша, кто жизни не любит, тот и смерти боится. Ведь христианин не должен бояться смерти, Ваше загрустившее Преподобие?

– Не должен, Софи, не должен, – отец Лотар, казалось, о чем-то серьезно размышлял, размышлял стремительно – судя по тому, как все время менялось выражение его лица. – Вот что, я согласен с месье де Лескюром относительно Вас, Софи, но опять же есть условие. Даже не условие, пожелание.

– Что Вам угодно? Боюсь, торг сейчас нагнулся в Вашу сторону, скорей всего я соглашусь, хотя по глазам вижу, затеяли какую-то чертовщину.

Отец Лотар расхохотался, так искренне и весело, что к нему, еще не понимая, присоединились София и де Лескюр, стряхивая тяжесть этого нелегкого разговора.

– Ну горе с вами, людьми двадцатых годов, ну горе, Софи! Вот как раз «чертовщина» самое уместное в вашем духе слово применительно к тому, что я сейчас хочу предложить! Ну, потешили! Ох, ну драть Вас было некому!

– Ну, прошу прощения. Дурацкое слово применительно к священнику, и на самом деле скверная привычка чертыхаться. Но мое поколение никогда не воспринимало чертыханья буквально, так, шуточка.

– Что и требовалось кое-кому. Но не о том речь, перевоспитывать Вас уже совсем-совсем поздно, в контексте наших сегодняшних обстоятельств.

София весело хмыкнула, явно оценив шутку священника.

– Я прекрасно помню, что Вы православная, – продолжил отец Лотар. – То есть, никакая Вы, конечно, не православная, а попросту пребываете в расцерковленном состоянии, но тем не менее. Но vis major excusat[74] я все же могу причастить человека в Вашем плачевном духовном состоянии, не особо опасаясь обвинений в экуменизме. Наши Церкви взаимно не отрицают друг за другом Апостольского преемства.

– Ох, не помню. Но даже если бы дело сводилось к тому, чтобы Вам было полегче, я бы и то согласилась. А я начинаю думать, что дело даже не только в этом.

– На большее я и надеяться не смею, я реалист. Итак?

– Я причащусь на этой мессе. И даже исповедуюсь перед ней, хотя вся моя исповедь, как в романе вашего французского классика, уместным образом сведется к двум словам.

«Поганый роман, но эта сцена, не отнять, хороша, – подумал де Лескюр. – Даже очень хороша, вопреки всему мусору, которым набита голова автора. Как же там было?

– Пусть каждый из вас громко покается в своих грехах, – сказал Гран-Франкер. – Монсеньор, говорите. Маркиз ответил: – Я убивал.

– Я убивал, – повторил Гуанар.

– Я убивал, – сказал Гинуазо.

– Я убивал, – сказал Брэн-д'Амур.

– Я убивал, – сказал Шатенэ.

– Я убивал, – сказал Иманус.

Гран-Франкер осенил их распятием и произнес: – Во имя Пресвятой Троицы отпускаю вам ваши грехи. Да отыдут ваши души с миром.

– Аминь! – откликнулось шесть голосов. Маркиз встал.

– А теперь пора умирать, – сказал он.

– И убивать, – добавил Иманус[75]. Память у меня, однако, еще хоть куда, едва ли спутался во всей цитате. Но еще б не помнить столь яркого примера того, как персонажи перебарывают автора. Всегда любил так баловаться, находить в книгах подтверждения тому, что художественная правда побеждает ложную идею. Но что я сейчас о книгах? Словно какой-нибудь римлянин, родившийся поколении в третьем в Галлии, копаюсь в книжных свитках на вилле с обогреваемым мозаиковым полом, а водопровод, между прочим, уже барахлит, вокруг же рубятся на секирах немытые исполины франки. Наш мир не в первый раз оварварился, и вновь не время копаться в поэзии прошлого, надо зорко наблюдать, как вокруг рождается новый эпос».

– В далекие же Вы эмпиреи залетели, месье де Лескюр, – сказал отец Лотар. – Мы уж с минуту Вас наблюдаем.

Он улыбался. Улыбалась София Севазмиу.

Снайпер угнездился хорошо, слишком уж хорошо, чтобы об этом можно было не думать. Благо и времени для размышлений было немеряно, враг не торопился атаковать. Эжен-Оливье видел, как на набережной, через Сену, становится плюнуть некуда от синих мундиров, слышал шум грузовиков.

– Покуда выигрываем время, – сказала Жанна. – Слушай, ты не видал Валери?

– Нет. А тебе не приходит в голову, что мы сейчас последний раз видим дневной Париж?

– Ну, это уж как Божья воля.

– Да я не о том, – досадливо возразил Эжен-Оливье. – Все меняется. Люди из гетто, слава Богу, уходят, но без гетто подполью не жить. Завтра утром мы, если останемся живы, будем в катакомбах. Возможно, и месяц придется сидеть без дневного света, а то и два. Затем мы переместимся в Вандейские леса, но ведь и они начнут тогда теснить крестьян еще больше. Лесные города огромны, еще со времен белых, которые их тоже не сами вырыли. И все-таки они только перевалочный пункт на путях к границам Евроислама.

– Да, – Жанна стиснула маленькие ладони. – Это – исход.

– Чего?

– Ох, ну какой же ты неграмотный!

– Погоди, это что, из Библии?

– Ну да. Исход. Только не просто из плена, а из родной земли.

– Ну, может быть, мы еще вернемся сюда. На танках, – Эжену-Оливье очень хотелось утешить Жанну, и он, похоже, нашел нужные слова. Лицо девушки просветлело.

– На русских танках? – спросила она все же с некоторым сомнением.

– Но ведь Софи Севазмиу – русская, – напомнил Эжен-Оливье.

– Ну, тогда, я думаю, мы с русскими поладим! Если они хоть капельку такие, как Софи. Ладно, не нравится мне, что никто Валери не видал. Побегу, поищу.

Ну, просто свойство Жанны – только что была тут, и уже след простыл. Эжен-Оливье прищурился, пытаясь разглядеть затаившуюся тень на галерее. Прячется, гад, со своей теплой ночной винтовкой. А вот если бы оказаться на крыше, так и не сложно бы с ним справиться. Он смотрит вниз, он никак не ждет нападения. Никак.

Отец Лотар и де Лескюр сидели на скамейке в цветнике, разбитом вдоль Консьежери. Старый букинист перебирал еще более старые четки с белыми фарфоровыми бусинами, между тем как священник просто наблюдал за припрыжкой задиристых парижских воробьев, деливших на дорожке оброненный кусочек булки.

– Я уже начинал тревожиться о том, что в сутках двадцать четыре часа, – де Лескюр, поцеловав крестик, сунул четки в карман. – Помните, сколько вчера было верных на исповедь? А ведь ничего, каким-то образом все поспели исповедаться.

– Все, – взгляд отца Лотара не отрывался от пестрой стайки. – Кроме одного, которому я мало чем могу помочь.

– Да, не можете. Слишком уж стремительно все развернулось, как на старинной видеозаписи, которую пустили в убыстренном режиме. Я понимаю, как Вам тяжко, Лотар. Но быть может, Вы все же расскажете мне о том, что у Вас лежит на душе? Я-то, конечно, не могу отпустить Вам грехов, но быть может, хоть чуть-чуть полегчает?

– Вы очень добры. Но мне не хочется в последний день жизни, во всяком случае, я надеюсь, что он будет последним, совершать еще один неотпущенный грех – перекладывать на плечи ближнего свои тяжелые мысли.

– Ваше Преподобие, тут уж Вы договорились до абсурда! Не один год Вы храните в сердце самые горькие тайны всех верных нашей общины. Будет ли худое в том, что один из этих многих воспримет малую толику Вашей тяготы?

Отец Лотар по-прежнему смотрел не на собеседника, а перед собой, хотя воробьи давно уже спорхнули, разобравшись с последней крошкой. В его осанке, осанке человека, почти нераздельно привыкшего к одежде, изобличающей род занятий, было что-то военное.

Тот, теперь уже словно давний, визит к Ахмаду ибн Салиху, он же Кнежевич, обернулся сущим позором, но дело-то поручали не кому-нибудь другому даже не столько ради владения компом, сколько из-за навыков городского альпиниста. Там, впрочем, можно было обойтись почти без них, дело было проще простого. Но ведь эти старые камни – тоже не отрицательный склон. По аркбутанам вполне можно вскарабкаться. С востока, и проще и правильней, раз гад засел на галерее.

Добраться бы еще до этих аркбутанов. Снизу-то гады простреливают подступы. Подождать темноты? Но этот-то, на галерее, тоже ее ждет. А, была не была!

Это почти как прыгнуть в детстве в ледяную воду, вот только глаза лучше не зажмуривать. Эжен-Оливье подобрался, затаившись за последним стриженым кустом, готовясь выскочить на открытое пространство. Ведь, будь они неладны, весь восточный мысок – один газон с цветочками, словно ковер свой дурацкий расстелили. Настоящие хозяева Парижа, короли, не боялись ни народа, ни тесных улочек, мелькнуло в голове. Это ведь Бонапарт первым начал расчищать большие пространства, мусульмане только переняли за ним. Ничего своего не могут придумать. Ладно, историю по боку. Вот чего надо решить сию минуту – снимать ли кроссовки? Карабкаться без них будет проще, это да. Но не на шею же их вешать, придется бросать. Ага, а потом воюй до утра босиком. Нет уж, как нибудь. Ну, пошел!