На веки вечные - Александр Звягинцев

– Вероятно, – не стал спорить Гланц. – Вероятно, когда Гитлер и Гиммлер придумывали их, они опирались на какие-то мои мысли, но ведь я не имел никакого понятия об СС, гестапо, концлагерях!.. Кстати, если вы так хорошо осведомлены о моих взглядах, вы должны знать, что, когда Гитлер пришел к власти, издание моих трудов было запрещено! Научные кружки, которые я вел, были распущены по приказу гестапо, журналы закрыты.

– Видимо, Гитлер уже почувствовавший себя тогда сверхчеловеком, не хотел, чтобы кто-то знал, что за его взглядами не воля богов, а мечтания кабинетного ученого, над которыми многие смеялись.

– Наверное, – пожал плечами Гланц. – Но не старайтесь меня обидеть. Вам не понять, что двигало мной тогда… Что терзало мою душу, какие страхи за страну раздирали ум! Германия была унижена и оскорблена поражениями, хаосом, нищетой, высокомерным издевательством Запада… На Гитлера, конечно, повлияли мои описания древнего Золотого века, эти идеи были широко распространены тогда, но это лично он превратил абстрактные чувства и меланхолическую ностальгию в радикальное движение, которое привело к национальной революции и государственному перевороту. Я о таком не мог и думать! Я мечтал услышать прекрасный хор героев и совершенных людей, а услышал чудовищный рев взбесившихся мясников.

– Скажите, а Гитлер действительно верил в силу Копья Судьбы, о котором столько говорят?

– В какой-то момент он мог верить в его силу. Он мог внушить себе эту веру, потому что больше у него ничего не было. В каждом человеке живет желание верить. Только желание это может быть сильнее или слабее в зависимости от обстоятельств.

– А может, он просто понимал, что с этим Копьем и вашими видениями Золотого века он предстает перед толпой не как некий политикан, а как «великий и посвященный», наделенный огромными силами и поддерживаемый демоническими силами?

– Вполне возможно. Он знал, как обращаться с толпой и что ей надо говорить.

– Послушайте, но неужели вы не понимали, что происходит в Германии в действительности? Оказалось, что Гиммлер и Геббельс – вот ваши воплощенные в жизнь идеалы.

– Я еще раз повторяю – не пытайтесь меня оскорбить. Вы просили рассказать о прошлом – я рассказал. К моей сегодняшней жизни это уже не имеет никакого отношения. Я живу мыслями о том, как согреться и поесть. Вот и все. Все мои близкие погибли во время бомбежек. Или вам хочется и меня потащить на ваш суд? Пожалуйста, я не боюсь его – присылайте своих солдат.

Они уже уходили, когда Гланц вдруг сказал, глядя на Ирину:

– В вас чувствуется аристократизм. Меня не обманешь. Ради таких женщин мужчины совершают подвиги.

– Но во мне нет ни капли германской крови, – возразила Ирина.

Гланц ничего не ответил.

– Вот еще один ни в чем не повинный, ничего не знавший, ничего не подозревавший… – прищурившись, сказал Ребров, когда они с Ириной вышли на улицу, и добавил: – Все великие идеи безжалостны…

Солнца уже не было, опять сеял мелкий дождь.

– Но ведь людям нельзя запретить думать и мечтать, – мягко возразила Ирина. – А все-таки зачем ты его отыскал?

– Все пытаюсь понять, как крохотная партия мрачных фанатиков сумела захватить власть в огромной европейской стране, подчинить себе всю Европу, открыто провозглашая необходимость уничтожения целых народов. Это история, которую человечество не забудет. Любопытство к этой идеологии, исполненной мрачной ярости и ритуальной свирепости, будет долго еще привлекать людей. Но вот как они ее будут воспринимать?

– Ну, я думаю, после всего что произошло, вполне определенно – как людоедское учение.

– Не знаю. Этот старик может показаться даже милым и трогательным в своих воспоминаниях, но ведь это именно он объявил низшие классы общества потомством низших рас, обвинил их в упадке немецкого величия. Он осмелился сказать, что они должны быть попросту искоренены. Он объявил ложью христианскую традицию сострадания к слабым, угнетенным, несчастным.

Ирина помолчала, а потом вдруг призналась:

– И все-таки в нем есть обаяние, правда?

– Правда. Обаяние зла – это извечная проблема для людей. Он смотрел на тебя восторженными глазами, но ведь именно он рассматривал женщин как проблему, поскольку считал, что они гораздо более склонны к животным влечениям, нежели мужчины… Так что только строгое подчинение их арийским мужьям могло, как он выражался, гарантировать успех расового очищения и обожествления арийской расы. А ускорить процесс искоренения низших рас можно и гуманными методами – при помощи стерилизации и кастрации.

– Ужас, – зябко передернула плечами Ирина.

– Так что как бы сей старичок не открещивался от Гитлера с Гиммлером – они его ученики. У них бы не хватило фантазии и ума додуматься самим до такого.

Они сели в машину, Ребров завел мотор. Чуть помедлив, повернулся к Ирине.

– О чем ты думаешь? Тебя что-то гнетет, я же вижу…

– Завтра должна выступать свидетельница… француженка… Она будет рассказывать про то, что творилось в Освенциме, куда ее отправили. Я слышала какие-то обрывки… Это было невыносимо.

– Могу себе представить.

– Но я слышала, как она сказала своей подруге, что принесет в зал пистолет… И когда начнется допрос, будет стрелять в них, в подсудимых, пока не кончатся патроны.

– Думаю, это был просто нервный срыв. И потом пронести в зал пистолет невозможно – свидетелей обыскивают, – успокоил ее Ребров.

Ребров и Ирина стояли у входа в зал заседаний трибунала. В нескольких шагах от них стоял полковник Эндрюс с двумя офицерами охраны. Они о чем-то разговаривали, поглядывая внимательно по сторонам.

Из комнаты свидетелей вышла очень худая темноволосая женщина лет тридцати в сопровождении судебного пристава. Она шла прямо на Реброва, наклонив голову и обхватив себя руками за плечи. Ирина схватила Реброва за руку. Тот кивнул Эндрюсу, и полковник решительно преградил темноволосой женщине путь.

– Полковник американской армии Эндрюс, – официально представился он. – Свидетельница, если у вас есть оружие – сдайте его. Вход в зал с оружием строжайше запрещен.

– У меня нет оружия, – затравленно пробормотала женщина. – И вообще, что вам от меня надо? Я гражданка Франции! Вы не имеете права меня задерживать!

– Мадам, я еще раз прошу сдать оружие. У нас есть основания считать, что оно у вас есть. Вы не пройдете с ним в зал суда. Нам придется подвергнуть вас процедуре обыска.

– Вы не смеете! Слышите, вы не смеете!.. Это фашисты мучили меня в лагере, неужели и здесь вы посмеете!

Женщина вдруг выхватила спрятанный под одеждой пистолет и направила его прямо в грудь Эндрюсу.

– Пропустите меня, я сделаю то, что должна! Я должна сама сделать это! Пропустите или я буду стрелять!

Эндрюс и офицеры замерли от неожиданности. Ребров, оказавшийся чуть позади женщины, неслышно метнулся к ней, перехватил руку с пистолетом, крепко прижал ее к себе, не давая шевельнуться.

Женщина захлебнулась в рыданиях, а Ребров свирепо заорал:

– Врача! Быстрее врача!..

«Много русских девушек и женщин работают на фабриках “Астра Верке”. Их заставляют работать по 14 и больше часов в день. Зарплаты, они, конечно, никакой не получают. На работу и с работы они ходят под конвоем. Русские настолько переутомлены, что буквально валятся с ног. Им часто попадает от охраны плетьми. Жаловаться на охрану и скверную пищу они не имеют права. Моя соседка на днях приобрела себе работницу. Она внесла в кассу деньги, и ей представили возможность, выбрать по вкусу любую из только что пригнанных сюда женщин из России».

Глава XII

Ждать и верить

Пора, – сказала Ирина. – А то я опоздаю на самолет и не попаду в Париж на Рождество. Оно, конечно, католическое, но все-таки рождественский Париж стоит того, чтобы его увидеть.

– Погоди, так ты верующая? – удивился Ребров. – Ты веришь в бога?

– Разумеется. А что ты так испугался?

– Просто я опять вспомнил этот рассказ Бунина… Он мне теперь не дает покоя. Ты его помнишь?

– Конечно.

– Там героиня в конце уходит в монастырь…

– Да. Чтобы не длить муку…

– Я надеюсь, у тебя нет таких мыслей?

– Нет. Пока нет. Хотя после всего, что я здесь узнала… Жаль, что ты не можешь поехать со мной. Рождество в Париже!.. Господи, хотя бы несколько дней не видеть эти развалины, глаза немцев, в которых только страх и ненависть. Не слышать их показаний, их рассказов, не переводить отчеты о зверствах… Ребров обнял ее.

– Это ты предупредил охрану? – вдруг спросила она. – Про то, что у свидетельницы будет пистолет?

– Да.

– А Павлик Розен сказал, что я не должна была никому об этом говорить.

– Почему?