Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Серый сводчатый потолок, массивный и тяжёлый, хоть и очень высокий, но неизменно опускающийся всё ниже и ниже, а потому давящий нестерпимо больно всей своей массой. Или потолок тут не при чём? Может, стоит он, как и поставили его неисчислимое множество десятилетий тому назад. А причиной всему безумный неподвижный взгляд и воспалённый мозг, преломляющий и преображающий всё воспринимаемое глазами, как ему одному вздумается. И как отличить в таком состоянии мнимое от действительного? Где заканчивается реальность, начинается театр сновиденческого забытья, снова заканчивается, прерываясь ещё более театральной реальностью? Или всё сон, всё ещё длится нескончаемый полубредовый, полуреальный сон, отвергаемый сознанием, силящимся обратить в действительность всё что угодно, всё что сейчас, в данный момент занимает его болезненное восприятие. Где эта грань между сновидением и реальностью, убеждённостью и убедительностью, бытом и бытием? Есть ли она? И если есть, стоит ли просыпаться, беря на себя неотвратимую ответственность за последующие ХОЧУ, МОГУ и БУДУ?

Женя огромным усилием воли оторвал взгляд от наваливающегося потолка и одними глазами стал осматривать помещение, в котором находился. Шаманский ритуальный танец в голове несколько поубавил рьяность и насыщенность, барабанные палочки хотя и продолжали отстукивать дробь, но уже не так бешено, не так воинственно. Было ли то продолжением сна, или новый сон, или реальность пробуждения, но сдвинувшаяся с места, оказавшаяся живой картинка перед взором осторожно намекала на то, что жизнь невыдуманна, жизнь неотвратима, жизнь продолжается.

Потолок продолжился к низу такими же массивными и такими же серыми стенами, выкрашенными когда-то в ходовой булыжный цвет для убедительности бренности бытия. Пол, простирающийся от стенки до стенки, хоть и облупился от времени, но всё же как-то веселил глаз своим прокремлёвским оттенком. Венчало внутреннюю архитектуру сооружения большое арочное окно, сроду не мытое, но зато украшенное в викторианском стиле толстой грубо сваренной решёткой. Кого и от кого защищала решётка, Жене сходу сообразить не удалось. Впрочем, на его родине этот вопрос давно уж был не существенным – была бы решётка, а «кого» и «от кого» найдётся. Внутреннее убранство помещения не отличалось особым эстетизмом, но всё же лучше так, чем вообще никак. Вдоль стен стояли два ряда железных коек, выкрашенных той же краской, что и прилегающие к ним стены, и застеленных дежурным казённым бельём. От всего веяло затхлостью и унынием.

Вдруг золотой лучик сквозь оконное стекло пробил своим невесомым тельцем серую пелену обыденности и весело заиграл на стене лёгким солнечным зайчиком. Он резвился, танцевал какой-то искромётный танец, пытаясь видимо разбудить, разбавить своей лучезарной энергией застоялое царство пустоты и иллюзии. Женя несколько приободрился, следя за его парящими порхающими па, и даже попытался оторвать тяжёлую голову от тощей казённой подушки да так увлёкся созерцанием крохотной капельки жизни в беспредельном океане тлена, что не сразу заметил фигуру справа от себя. Солнечный зайчик, пролетая вблизи фигуры, задержался на ней, приостановился, замер и исчез также неожиданно, как и появился. На краю рядом стоящей койки, сжав коленями руки, сидел, мерно покачиваясь взад-вперёд, человек в синих семейных трусах да застиранной майке и смотрел на Женю умоляющим взглядом. Сидел, скорее всего, давно, терпеливо ожидая его пробуждения, с явным намерением сообщить нечто важное.

– Пили мы как-то с Экклезиастом, – начал своё сообщение человек, поборов нерешительность и убедившись, что его наконец-то заметили и готовы, по-видимому, выслушать. – Пили не то чтобы очень уж долго, а так, третий день. А может пятый… этого никто из нас сказать точно не мог. Потому что пили мы не просто, как алкаши какие-то, а по поводу…. По поводу недавнего освобождения Экклезиаста от торпеды. Весь тот год, будучи в состоянии зашитости, он терпеливо и послушно переносил все тяготы и лишения, связанные с нею. Но не забывал при этом (вот ведь умище-то!), приобретая в гастрономе свою дневную норму, но, не употребляя оную – в зашитости ведь нельзя – аккуратно складывать её под диваном, в ознаменование приближения дня освобождения. И вот, наконец, этот долгожданный день настал. «Послушай, Соломон …» – сказал он мне тогда…

Человек встал, протянул Жене натруженную узловатую ладонь и, кланяясь, представился.

– Соломон.

Резов не пошевелился в ответ. Он не вполне ещё понимал, где находится, каким образом тут очутился, что от него хочет этот мужчина, что вообще происходит, и почему мир так до неузнаваемости изменился за столь короткий промежуток времени между сейчас в этой комнате и вчера, когда он, полный надежд и чаяний, входил в здание конторы «ЯЙЦА ФАБЕРЖЕ»? Поэтому он неподвижно лежал, укрывшись по самый подбородок одеялом, ожидая дальнейшего развития событий и в тайной надежде, что это развитие хоть как-то прояснит ситуацию.

Человек, не дождавшись ответного представления, убрал протянутую руку, снова сел на койку и продолжил грустное повествование:

– Послушай, Соломон, а давай споём, – предложил он мне, вынимая из-под дивана очередную Кубанскую, … или Зубровку, … или ещё какую-нибудь, сейчас не об этом. – Давай Парам-пам-пам, а?

– Нет, – твёрдо ответил я.

– Почему?

– Я не хочу.

– Послушай, ты меня уважаешь, а? Давай Парам-пам-пам.

Я, конечно, уважаю Экклезиаста, и всегда уважал, и даже люблю его, как брата. Он человек достойный и, несомненно, заслуживающий всякого уважения. Но как я мог объяснить ему тогда, что бывают минуты, когда ничто человеческое нам не чуждо. Понимаете, ничто! И именно потому, что оно Че-ло-ве-чес-ко-е! С большой буковки «Че», как утверждал когда-то классик…. А ведь он был с головой…. А что такое голова? Зачем, я вас спрошу, человеку дана голова? Ведь это не просто там кое-что … это О-ГО-ГО! Понимаете? И ей в такие минуты, когда она трещит и плавает где-то в пространстве отрешённо от непослушного тела, не только Парам-пам-пам, но и вообще всё …. Понимаете, ВСЁ! И…, ну что же я тут могу поделать? Вот это всё я и попытался тогда объяснить Экклезиасту. Но почему-то не получилось. Он не понял меня. «Не хочу», – только и смог я тогда сказать, и мне этого показалось достаточным.

Человек деловито возложил правую ногу на левую, обхватил руками острую коленку и воздел очи к потолку.

– Должно быть, он был не согласен со мной. Потому что молча, не произнеся абсолютно никакого тоста, не сказав даже ни единого слова (что там говорить, он умел держать паузу), налил нам ещё по маленькой, выпил, не закусывая (а чем же тут закусишь? в магазин ведь уже несколько дней никто не ходил), запил водой прямо из аквариума, в котором с незапамятных времён на автономном питании жил один единственный сомик, и обиделся, как самый последний патриций.

Я тоже выпил и уже хотел поведать ему, как другу, как уважаемому человеку, чтобы он не обижался, что это всегда может произойти с каждым, и что никто в этом не виноват. Потому что никто и никогда не знает, что же на самом деле может произойти с каждым. И винить тут некого, да и незачем. Кому от этого какой прок и смысл? Короче, я хотел хоть как-то утешить его…, но снова не смог. Зато мы весьма образно и красноречиво помолчали.

– Соломон, – продолжил Экклезиаст после многозначительной паузы на которые, как я уже говорил, он был мастак, – вот скажи мне, тебе было когда-нибудь страшно?

– Было…, – обстоятельно и вдумчиво ответил я.

– Нет, не так чтобы…, а серьёзно…, взаправду…, когда кажется… на волосок от смерти…, когда кажется…, что вот… ещё чуть-чуть… и умрёшь?

– Нет…, ну, так, конечно, не было…, но…

– Будет…, – неопределённо сказал Экклезиаст и, забравшись на единственный в его комнате диван, тут же уснул, совершенно как пьяный.

Я не стал его беспокоить. Я знал, что через двадцать минут он проснётся, и мы продолжим. Это была старая, отточенная годами привычка. А пока я выпил ещё по маленькой и принялся отыскивать в его комнате хоть что-нибудь съедобное. Но кроме аскетического сомика в аквариуме ничего не нашёл.

Человек снова вернул взгляд Жене и решительно рубанул ладонью правой руки воздух, подчёркивая всю основательность и бескомпромиссность своей позиции.

– Эту пагубную мысль я тут же отогнал от себя. Потому что сомик, он хотя какое-никакое мясо, но всё ж-таки живая душа! А это грех с моей стороны. Тогда я попытался раскурить наполовину целый ещё окурок «Явы», хранившийся до времени в пепельнице. Но тут …!

Он вдруг весь собрался и поднял даже кривой указательный палец кверху, заостряя Женино внимание на важности последующих событий.

– … в дверь комнаты постучали, – сообщил он заговорщицки-торжественным полушёпотом.

Надо сказать, что Соломон, как и Экклезиаст, тоже умел держать паузу. Он некоторое время серьёзно и со значением смотрел в глаза Жени, держа правую руку с поднятым перстом на уровне, соответствующем остроте момента. Затем снова обхватил коленку и закачался как метроном.