Этика войны в странах православной культуры - Петар Боянич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поездом нельзя, не дают билетов, а если дают, все равно не пускают в вагоны, которые переполнены военными и командировочными. А если и пускают иногда на часок, перед отправкой поезда высаживают для того, чтобы разместить вновь прибывших командировочных. Машины, грузовики берут обывателя в качестве зайца, и нельзя ручаться, что не высадят его в Подольске. При этом необходимо запастись махоркой, чтобы шофер грузовика согласился взять пассажира на свою машину.[450]
Или еще страшнее, когда ты оказываешься «виден» в качестве удобной мишени:
Я несколько раз слышала, что 29 октября [2000 г. — А. Д.] дадут коридор для беженцев. …я и мои родственники приехали к посту рядом со станицей Ассиновской, по трассе, ведущей в г. Назрань, для того, чтобы уточнить время открытия коридора. На этом посту военные ответили нам, что коридор дадут 29 октября, то есть завтра.
…Приблизительно в 6 часов или в половине 7-го часа утра мы подъехали близко к блокпосту «Кавказ-1». … Мы пешком прошли к военным. Они ответили нам, что к 9 часам должны подвезти приказ, что они ждут его, чтобы начать пропуск беженцев. Небо было пасмурное, шел мелкий дождь… Уже было 11 часов, тучи разошлись, и небо стало ясным. После этого один из военных вышел к толпе людей и сказал: «Коридор для беженцев сегодня открыт не будет и точной информации о том, когда он будет открыт, мы не имеем».
Машины стали разворачиваться назад, а между машинами люди шли пешком…
Когда солнце выглянуло, мы увидели в небе самолеты. Они спокойно развернулись над колонной и стали бомбить машины с беженцами…[451]
Беженцы столкнулись также с тем, что, как оказалось, сострадание не является чем-то само собой разумеющимся. В это было очень сложно поверить, ведь предыдущий опыт говорил об обратном — о непреложности правила помощи ближнему и о том, что нельзя отказать в помощи человеку, попавшему в беду, — о свойствах, определяющих сущность человека. А вместо этого они видели равнодушие (нередко и агрессивное отношение) к их горю, отсутствие признания ценности их жизни со стороны не только системы, но и таких же людей, как они. Все это привело к тому, что неопределенность настоящего положения и будущего повлияла на переосмысление персональной системы ценностей и формирование новых ценностных ориентаций.
«Свои» и «чужие»
В нечеловеческой ситуации беженцы оказались перед сложной моральной дилеммой, подвергнувшей сомнению их идентичность, — где «свои», а где «чужие»? Особенно важно определить «своих» и «чужих» было во время войны, так как от этого зависела собственная жизнь. С одной стороны, здесь не должно возникать сложности, ведь «чужой» — это враг. Он разрушает города, он обстреливает дороги, не давая уйти в тыл к своим. Но уже в период Великой Отечественной войны оказалось, что все не совсем однозначно. Воспоминания беженцев демонстрируют, что они столкнулись с относительностью оппозиции «свои» и «чужие», а именно с тем, что «чужой» немец, враг оказывает помощь и показывает сострадание, а «свой» — боец Красной Армии, советский человек — демонстрирует равнодушие и оставляет без защиты.
Ты писала, что когда выезжали, так вас напугали тем, что у вас все отберут. Как же у вас хватало совести слушать такую брехню и не плюнуть в рожу той сволочи, которая ее распространяла. Кто же, по-вашему, в нашей армии? Неужели, одев военную форму, мы стали чужими вам и вы нам больше не доверяете? А как же вы могли верить тем зверям, с которыми мы находимся в безумной схватке, которые прославили себя на весь мир небывалыми кровавыми делами? Я не могу понять этого, и это меня тем более оскорбляет и с твоей и с маминой стороны.[452]
Столкновение с подобной реальностью было травматичным. Ведь помимо принятия этой мысли еще тяжелее было найти доводы для оправдания «наших», найти в себе моральные силы, чтобы вновь назвать их «своими». А. Николаев, пытаясь объяснить родным, что они не должны бояться своей армии и им надо поехать в советский тыл, апеллирует к тому, что «наша армия» не может быть такой и, более того, что все, что слышали его родные и семья не является правдой, ведь «ни одного слова плохого» не слышал он от эвакуированных за то, что оставлялись врагу «русские места». Да, не всегда есть возможность дать отпор врагу и не допустить разрушения «родных мест». Но это не значит, что судьба простых людей в этой насильственной войне никого не волнует. Отступление болезненно для отступающих войск так же, как и для тех, кто остался.
Нам и самим нелегко было отходить, видя бросающие нам вслед скорбные взгляды оставляемых без защиты наших людей. Мы всеми силами старались помочь тем, кто уходил из наших родных мест в глубокий советский тыл, и как самой большой радости ждали приказом на наступление, чтобы вырвать из вражеских лап оставленных при отступлении наших советских людей.[453]
Но еще более сложной данная моральная дилемма и последующая моральная аргументация действий «своих» и «чужих» представлена в опыте беженцев Чеченских войн. В период существования СССР все были «свои»:
В нашей семье не было националистов, людей, которые хоть как-то выделяли одну национальность перед другой. Тоже самое с религиями: не было предпочтений, упертости во что-то одно. В библиотеке моего деда, журналиста-кинооператора, насчитывалось 10 000 томов. Дед всю жизнь собирал антикварные книги, берег их и сохранял. На почетном месте в доме стояли три книги: Тора, Библия и Коран — как дань уважения нашим далеким предкам: людям разных конфессий. Что касается ухудшения отношений между двумя национальностями, то могу сказать, что до первой войны в ЧР — я ничего подобного не могу даже припомнить. Люди жили дружно, справляли вместе праздники, роднились, делились радостями или бедами. Во многих чеченских семьях мама или бабушка были русскими.[454]
В одночасье оказалось, что многие из тех, с кем ты жил по соседству, являются «чужими». Те, кто хотел уйти от войны, столкнулись с тем, что гражданское население также может подвергнуться бомбардировке и что правила ведения войны, гуманитарное право, да и просто человеческое, не работают в ситуации
