Камер-фрейлина императрицы. Нелидова - Нина Молева

   — Натиск? По какому поводу? Мне кто-то сказал, что наследник расстался с вами крайне недовольный, но ведь он давно разучился владеть собой по самым пустякам, так что я не придала этому никакого значения.

   — На этот раз, ваше величество, повод для разговора был особый. Его высочество заинтересовался делом самозванки и непременно хотел узнать о ходе следствия и проявляющихся обстоятельствах.

   — Это что-то новое. Вы не поняли, Безбородко, откуда сей неожиданный интерес?

   — Возможно, из иностранных газет, ваше величество.

   — Но чего же добивался великий князь?

   — На мой уклончивый, но и вполне соответствующий действительности ответ, что я не принимаю участия в следствии и поэтому не могу знать никаких его подробностей, его высочество в повышенных тонах заявил, что как наследник престола вправе знать о всех претендентах на принадлежащий ему по праву рождения престол. Я почтительнейше подтвердил правоту его посылки, добавив, что авантюрьера к престолу не имеет никакого отношения и потому не может занимать внимания его высочества.

   — Это его удовлетворило?

   — Боюсь, что нет, ваше величество. Великий князь возразил, что если бы самозванство молодой особы было очевидным, откуда бы взялась необходимость в проведении столь обстоятельного следствия.

   — Это не ему решать!

   — Ваше величество, я позволил себе сформулировать ответ несколько иначе, обратив внимание его высочества на тех, кто мог воспользоваться авантюрьерой. Но его высочество возразил, что в делах тайной экспедиции всегда было предостаточно дел о самозванцах и все они заканчивались скоро и окончательно вырыванием ноздрей и ссылкой в Нерчинск.

   — Откуда такая осведомлённость?

   — Мне трудно строить на сей счёт домыслы, не ставя под подозрение имена вполне достойных людей. Гораздо более удивительным мне показалось то, что великий князь в курсе последних дней жизни молодой особы и даже того обстоятельства, что она похоронена во дворе равелина, а с солдат караульной команды взята присяга о неразглашении. Его высочество спросил меня, были ли совершены над телом усопшей, как он выразился, необходимые церковные обряды. Мою неуверенность с ответом его высочество расценил как желание ввести его в заблуждение, добавив, что отказать человеку в последнем прощании — грех, ни с чем не сопоставимый.

   — Наследник никогда не грешил религиозным фанатизмом. В этом замечании я вижу единственное желание поступить мне назло.

   — Ваше величество, его высочество ни разу не назвал вашего имени и не апеллировал к нему, хотя был крайне возбуждён. Повышенный тон его разговора невольно привлекал внимание окружающих, и только вмешательство князей Куракиных спасло положение.

   — Постарайтесь припомнить другие подробности, Безбородко.

   — Ваше величество, я сказал о главном, а в остальном — разве что желание его высочества увидеть письма умершей, её почерк, как он изволил выразиться.

   — И как вы это понимаете? Не кажется ли вам, что наследник хочет сравнить почерк авантюрьеры с каким-то другим, хорошо ему знакомым. Иначе его просьба не имела бы смысла.

   — Мои соображения, ваше величество, полностью совпадают с вашими.

   — И что же вы сказали?

   — Я снова не вышел за рамки правды, ваше величество. Я сказал, что сам не видел и даже не держал в руках переписки усопшей и что, как полагаю, она давно и полностью представлена вашему величеству, так что при всём желании угодить великому князю я просто бессилен. Может статься, его высочество обратится к вам.

   — Не обратится.

Зябко в библиотеке. Куда как зябко. Весна на дворе. На террасе солнышко греет. От птичьего гомона голосов человечьих не слыхать. Сорвутся с деревьев птицы, тучей небо закроют и словно дождь на ветки опадут. Смотреть — глаз не оторвёшь.

А в библиотеке зябко. Камин лишний раз великая княгиня топить не позволяет. Поленья счётом выдаёт, сама за всем следит. Как экономка простая по павловскому дворцу кружит. Во все углы заглянет. То тут, то там пальцем по лепнине проведёт: пыли нету ли, иной раз сама передник оденет. Как мещанка городская.

Стёкла в шкафах инеем поблескивают. От золочёных переплётов металлический холод идёт. По стремянке к полкам подыматься станешь — рука на перилах как зимой мёрзнет.

Иной день по часу сидеть приходится: нигде иначе с его высочеством не встретишься. Придёт непременно. Запыхается. Раздосадуется.

   — Вы здесь, мадемуазель Катишь?

   — Здесь, ваше высочество. Книгу Фридриха Великого, как вы пожелали, сыскала. Не скажу, чтобы всё уразумела, но и так прелюбопытно.

   — Правда? Правда, мадемуазель Катишь? Не думал, что женскому уму доступны эти воинские рассуждения.

   — Почему же, ваше величество? Та же философия, но на особой материи: можно ли человека переделывать сообразно своим нравственным лекалам и устанавливать эти лекала независимо от десяти заповедей.

   — Нет-нет, мой друг. Это не отказ от десяти заповедей, без следования которым не может быть истинного христианина. Скажем иначе, определённая коррекция, вызываемая реальными обстоятельствами конкретной эпохи. Сегодня на первом месте должна стоять дисциплина, беспрекословная подчинённость воле монарха.

   — Но монарх не Господь Вседержитель, давший нам заповеди.

   — Мадемуазель, вы не правы, монарх олицетворяет собой Господа и имеет от Вседержителя уповажнение действовать Его именем и в Его славу.

   — Ваше величество, но история рассказывает нам о монархах жестоких, несправедливых, грешных, наконец.

   — Даже если это и так, суд над ними принадлежит одному Господу.

   — Но как же монарх исповедуется и получает отпущение грехов от священника, как все самые обыкновенные люди?

   — Священнослужитель именем Господа может выслушать покаяние монарха, но не более того. Даже если бы монарх не каялся, прощать или не прощать его — дело Божье.

   — Наверно, вы опровергаете мою убеждённость, ваше высочество, но я твёрдо верю, что монарх должен начинать с доброты и всепрощения. Он настолько могущественнее всех своих подданных, что ему следует начинать с милосердия.

   — Женская точка зрения! Мир может существовать, только опираясь на железную дисциплину и порядок.

   — Но если это понимают монархи, то почему этого не могут понять и безо всякого насилия подданные? Разве разум не подскажет им обоснованность выводов монарха?

   — Доказывать подданным? Вступать с ними в дискуссию? Вот они, плоды вашего общения с французскими философами! Подумайте сами, если начинаются военные действия, есть ли возможность у командующего объяснять каждому солдату смысл принимаемого им решения? Здесь промедление смерти подобно, и успех дела зависит только от быстроты и натиска. Вот в чём сила армии!

   — Ваше высочество, но война представляет обстоятельства исключительные, между тем мирная жизнь даёт время для размышлений и собственных выводов. Разве вам не кажется, что решение, принятое самим человеком в результате размышлений и логических построений, гораздо более действенно и основательно овладевает его натурой?

   — Никогда не думал, что найду в вас такую спорщицу! Вы просто не понимаете предназначения монархов и монархической власти. Впрочем, это естественно: вы стоите у подножия трона, тогда как мне понятно и доступно сознание пребывания на нём.

   — Само собой разумеется, ваше высочество. Но мне так хочется обратиться к присущей вам человечности и снисхождению к близким.

   — Я не знал их в отношении себя, почему же я должен, по вашим словам, гарантировать их своим подданным?

   — Ваше высочество, вы отправляетесь на прогулку верхами?

   — Странный вопрос. Вы же видите, что это так.

   — Но вы опять не предложили мне участвовать в ней.

   — А вы полагаете, я должен был это сделать?

   — Но почему я совершенно исключена из этого удовольствия? Вы едете с фрейлиной Нелидовой?

   — И с супругами Буксгевден. Вас это удовлетворяет?

   — Вы так досадливо об этом говорите, ваше высочество. Между тем все уже стали обращать внимание на моё отсутствие.

   — Вы так думаете? И кто же сообщил вам подобную новость?

   — Это не может не бросаться в глаза решительно всем.

   — Так вот я хочу раз и навсегда пресечь эти неуместные торги. Я еду с теми, с кем хочу, и приглашаю тех, кого я хочу. К вашему сведению, вы далеко не совершенно ездите верхом, разве что по парковым аллеям, тогда как я предпочитаю скачку по ровному полю. Вы одинаково боитесь плохой дороги и хорошей лошади. Зачем же вам нужно отравлять удовольствие настоящим наездникам?