Прощение - Михаил Литов

-------------

Умного подростка, спасшего, по общему мнению, Причемлееву жизнь, С. П. Крошка настигла как раз в тот момент, когда он, исполненный достоинства и сознания важности происходящего, собрался прикоснуться устами к алым устам одной из девиц, лежавшей рядом с ним на охапке сена. С. П. Крошка сильными руками вытащила обоих из сарая и втолкнула в комнату на наш беспристрастный суд. Она скверными словами ругала девицу, и та, потупившись, молчала, краснела и злобилась, а подросток огрызался, причем как-то даже в духе благовоспитанности и с применением витиеватых оборотов, хотя кончил все же тем, что обозвал гонительницу невежественной дурой. Крошка и бородач посмеивались. Дело разбиралось целый вечер и завершилось грандиозным скандалом.

Утром Причемлеев уехал на самостоятельные поиски деревни, нуждающейся в его рабочих руках; из соображений мобильности он не взял меня с Гулечкой, но обещал вызвать нас, как только его поиски увенчаются успехом. С. П. Крошка прозрела, туман, клубившийся перед ее глазами, а может быть, и в самой ее голове, рассеялся, и она поняла, наконец, что обманом завлечена в притон развратников, пьяниц и вралей. С грозным рвением она кинулась выяснять, достаточно ли у нас с Гулечкой оснований ночевать вместе в сарае, в одной кровати, и когда ей открылось, что мы отнюдь не муж и жена, ее возмущению не было предела. После отъезда Причемлеева Крошка и бородатый юноша стали главными руководителями нашего проекта. Эти генералы разрабатывали великолепные планы великолепных авантюр, кроили стратегию и тактику ошеломительных атак, решающих наступлений и дисциплинированных отступлений на заранее подготовленные позиции, и не было случая, чтобы они забыли наставить нашу хозяйку на путь истинный, где ей надлежало со все большим и большим энтузиазмом обеспечивать наши тылы провизией. Но дела никакого не предвиделось.

Меня тревожило затягивающееся отсутствие Причемлеева. Что с Крошкой каши не сваришь, я уже убедился, его оптимистические прогнозы больше не вводили меня в заблуждение. Гулечка на все происходившие вокруг события смотрела сквозь пальцы, даже и не пытаясь в них разобраться, она наслаждалась прелестями сельской жизни, и, не скрою, ее невинная беспечность раздражала меня. Я решил поставить вопрос ребром; я потребовал от наших самозванных полководцев радикальных и четких действий, а не пустых маневров. К их чести, они признали мою правоту, и несколько дней я разъезжал с бородатым по деревням в поисках желающих заключить с нами договор. Бородатый недурно водил машину и все насвистывал какие-то заунывные мотивчики да снисходительно поглядывал на меня, когда я нервничал и порол горячку. Нас всюду ждали отказы, никто не нуждался в наших дарованиях, а когда как будто и накрапывало согласие, на следующий день почему-то снова выходил отказ. Я понял, что нам не везет и вряд ли повезет. Это было какое-то наваждение, заколдованный круг, лабиринт. Мной овладело отчаяние.

Бородатый насвистывал и усмехался, Крошка суетился, сыпал обещаниями, добывал где-то деньги и устраивал праздники, теперь уж более скромные, его матушка рычала, Причемлеев как в воду канул. Еще день-другой, от силы неделя, и Гулечке откроется, что король-то голый. Бородатый, Крошка и я ездили на машине воровать с поля картошку. Гулечка ездила с нами! Для нее это было романтическое приключение, потеха, аттракцион, призванный развеять скуку, но я-то знал, что нам просто нечего знать. Беря в руку ту картошку, я чувствовал, что уже совсем не понимаю свою подругу, не в состоянии представить, что она думает обо мне. Как же она не знала, не догадывалась, что заставило нас опуститься до воровства, - ума не приложу; может, и догадывалась, но в простоте душевной рассудила, что я мужичонка с хитрецой, свои сокровища припрятал и делиться с другими не спешу, к тому же и из расчета, чтобы ей, Гулечке, досталось побольше. Я действительно кое-что припрятал, в моем положении нельзя было иначе. Думаю, Гулечка понимала, что как ни богат мужчина, он начинает сознавать исчерпаемость своего богатства, как только заводит у себя под крылом капризную девушку. Наверняка ей нравилось, что я все свои богатства предназначаю ей одной. Но ей хотелось жить, а не существовать с постоянной оглядкой на мои капиталы и мою щедрость, природа звала ее, она ведь всегда отличалась веселым и по-своему широким нравом, и в роли капризной девушки, и только, ей было довольно тесно. И, видимо, когда она думала о моих финансах, если она и впрямь о них думала, сам я представлялся ей тупым и скучным, мнился ей расчетливым и скуповатым парнем, которому и в голову никогда не придет одним махом отдать ей все. Я бы не удивился, узнав, что ее мечта в том и состоит, чтобы я действительно отдал ей все свое, так сказать, имение и после этого мгновенно исчез из ее жизни.

Однажды, вернувшись из очередной безуспешной погони за непокладистым случаем, я услыхал от подростка второго ряда, т. е. недалекого и непутевого, малого в самом деле очень дурацкого, что "Августа Федоровна, женщина высочайших нравственных принципов, выдающегося ума и всеми нами горячо почитаемая, соблаговолила удалиться отдыхать на брег речной, а перед тем долго, обстоятельно и мудро беседовала с нами, грешными, о проблемах мирового значения". Я поблагодарил этого юного и весьма навязчивого циника за приятное известие и пошел улицей вниз, к реке, тонко и тихо вившейся в густых зарослях камыша и болотных трав. Я почувствовал усталость, и мне вдруг смертельно захотелось поведать Гулечке, едва ли не пожаловаться, что напрасно мы с бородатым полдня колесили из деревни в деревню, ничего у нас не вышло и никогда не выйдет, а я устал и к тому же голоден, как собака. Я шел берегом по узкой тропинке, продирался через гибкие зеленые сочные лезвия трав и не подавал голоса, рассчитывая застигнуть Гулечку врасплох. А вернее сказать, все было запланировано неким завзятым комедиографом, распоряжавшимся нашими судьбами, и именно в силу его прихоти я не подавал голоса, ибо должен был в конечном счете поставить себя в нелепое, комическое положение. Я поднялся на невысокий холм, и внизу, у самой воды, сидели они, Гулечка и Крошка. В мои расчеты входило застать Гулечку обнаженной, входящей в реку для омовения, прекрасной, как богиня, величавой, спокойно и свободно плывущей по смирной воде. И это было бы подлинным искусством, высоким художеством. Я, может быть, припал бы к ее холодным и влажным коленям. Но теперь я вынужден был скривить рожицу и пробормотать себе под нос: у тебя невзыскательный вкус, Гулечка. Благо еще, что не вполне обнажилась перед этим прохвостом... Они как-то странно целовались: с улыбкой смыкали губы и тут же разъединялись, с лихорадочной поспешностью проводили между собой границу и улыбались друг другу поверх нее. В общем, словно шутили шутку. Так не целуются охваченные жаркой нестерпимой страстью, но и люди, хладнокровно счевшие, что пришло время вступить им в близость, тоже так не целуются. Это было больше похоже на детскую игру.

Гулечка, позвал я. Случается, кот, впав то ли в слабость от истощения, то ли в какую-то свою, кошачью, изощренную томность, разевает пасть, а звука не исходит никакого, - то же случилось и со мной. Однако они услышали, как я позвал и сел на траву. Теперь они без улыбки отскочили друг от друга и перестали причмокивать. Крошка вопросительно взглянул на Гулечку, как бы спрашивая, что ему предпринять, он, судя по его неопределенному виду, был готов ко всему, разгневаться, затопать ногами, закричать, что ты, Нифонт, дикий южный человек, долго мучил бедную девочку, но мы освобождаем ее от твоей тирании, или, напротив, прослезиться, взбормотнуть какие-нибудь неясные оправдания, просить у меня прощения. Зависело от того, что решит Гулечка. Она сделала ему легкий, почти небрежный знак удалиться, и он стремительно побежал берегом реки к сурово стоявшей поодаль камышиной гряде. Гулечка присела рядом со мной. Поигрывала травинкой. Мы молчали. На противоположном берегу показалось стадо худосочных коров.

- Пошли домой, что ли? - спросила она после долгого, обстоятельного и мудрого молчания.

- Пошли, - ответил я.

И мы пошли. Казалось, мы идем наперегонки с коровами, которые брели к деревне по соседнему берегу; никому не удавалось обогнать, силы были равны, солнце, бесстрастно судившее с высоты наше изнуряющее состязание, никому из нас не могло отдать предпочтения. Гулечка чувствовала, что я нагнетаю атмосферу и создаю новые условия для нашего сосуществования. Не зная, как вести себя в этих новых условиях, она то сжимала кулаки и наливалась кровью, то вдруг принималась вышагивать, глотая слезы, мелкими шажочками. Но все это было у нее очень приблизительно, условно. Неожиданно она забежала вперед, и ее затылок выразил: будешь бить? Но без страха, скорее насмешливо, с тонкой иронией. Однако солнце и этот затылок играли недолго, солнце село за косогор, вдруг страшно сверкнув напоследок в какую-то щель между домами и деревьями, и затылок тоже исчез. Я что-то и не разглядел, как мы очутились в нашем дворе. Взбалмошная, кипучая и вздорная старуха, наша хозяйка, с крыльца молча смотрела на меня, скрестив руки на тощей груди, впрочем, глаза у нее были пустые и темные в сумерках, как всего лишь пустые глазницы. Меня поразило, до чего же по этим странным, как бы потусторонним глазам читалось ее, старушки, непонимание различия между добром и злом. Она стояла как птица феникс, лишь наполовину поднявшаяся из пепла, а больше не сумевшая; она совсем запуталась среди нас, среди наших лиц и повадок.