Последняя поэма - Дмитрий Щербинин

— Так, родненькая, ведь мертва уж твоя матушка, ну а батюшка… Я же твой батюшка, ведь не могла ты меня не признать, хоть мы так долго в разлуке то были…

Он говорил все это с большой уверенностью, но и с трепетом, опасаясь, что девочка вдруг не признает его, и ускользнет вся его Новая жизнь. А девочка только взглянула на него, и, конечно же, сильно испугалась, зарыдала, и все прижимала голубка к груди — она, вдруг, осознала, что из того пламени вынесли только ее — и как же страшен был, какой же болью в их сердцах отдавался этот плач!.. А Маэглин понял, что свершилось самое страшное, что не признала она его, и пал перед нею на колени (в ручей этот холодный), и застонал:

— Узнай меня! Пожалуйста, молю тебя об этом! Доченька, дорогая, узнай меня!.. Я ж тебя сорок годиков то… ох, да какие же сорок — всю жизнь искал!.. Мучился то я как! Да что же ты меня, родненькая, так и не узнала меня?!..

Конечно, этими своими иступленными выкриками, он мог только в больший страх ее повергнуть — она и вскрикнула, и закрыла свое личико ладошкой (второй же придерживала у груди голубя), и горько заплакала. И тогда братья склонились к Маэглину, и кто-то потянул его назад, кто-то на ухо ему зашептал:

— Зачем же ты это делаешь? Ты же боль ей причиняешь. Не смей…

Но Маэглин понимал только, что его хотят разлучить с Нею, с его счастьем, и вот он схватил ее за ту руку, в которой держала она голубя, и тогда девочка вскрикнула, но уже от сильной физической боли — так как эта была рука проломленная на сцене, и теперь уж разом несколько рук схватили Маэглина, дернули сильно, прочь потащили. Слышались голоса: «Да что ж ты делаешь!» — Маэглин дернулся отчаянно, и в этом иступленном состоянии ему почти удалось вырваться. Однако его повалили на спину, и он уже не Ее, не «дочку свою» видел, но это тревожное, пылающее небо, с одной стороны которого уже наползала, наполняющаяся из глубин бордовыми сполохами стена, вот издали донесся вопль дракона.

— Да что ж вы делаете, изверги!.. — вскрикнул Маэглин, и закашлялся, и застонал.

От невыносимой боли темнело в его глазах, он не мог связать слов, а выкрикнуть то, что они звери, палачи, что они не в праве подвергать его такому страшному мученью. Он же вновь не видел ЕЕ! Да как же так — да неужто опять разлука?!..

Он еще пытался вырваться, но его очень уж крепко держали, и, хотя им больно было смотреть на его мученья, все-таки оттаскивали в сторону, ради того, чтобы девочка боль не испытывала. Однако теперь девочка узнала его, спасшего его на сцене, и она сама, (по прежнему не выпуская голубя), бросилась к нему, и рядом с ним на колени пала, и обняла его ручкой за шею, и в лоб поцеловала, и горячими слезами обожгла. Она надеялась, что он поможет ей найти родителей, вернуться к прежней жизни, ну а Маэглин, конечно, понял это так, будто она его, все-таки, признала, и зашептал стихотворение, придуманное не им, но услышанное как то от Робина (однако из бессчетных стихотворений этого страдальца, которые подхватывали Эрегионские ветры в те годы). Он слышал его, стоя перед водопадом в своей пещере — по ту сторону водопада стоял Робин, и шептал, даже и не ведая, что в шаге от него, за журчащей водной стеной стоит кто-то, но зато явственно чувствуя, что Вероника слышит его, с любовью принимает его беспрерывное чувство:

— В вечерних сумерках два цвета,Здесь осень, капает вода,Здесь, в памяти ушедшего уж лета,Стоит березонька одна.

Вот ветер налетит и шепнет ей сладко:«Милая, о милая, не плачь.Скоро снег на ветви ляжет гладко,А потом и о весне споет вдруг первый грач».

А она своей блеклую кроной,Тихо, тихо, печально вздохнет,И уронит слезинки на воду,И тоскливую песнь пропоет:

«То осенние, темные годы,И былого уж здесь не найти,Ты взгляни, в эти темные воды —Участь этого мира прочти.

Посмотри — все на запад уходит,А оттуда — к иным берегам;Только ветер холодный здесь бродит,Вторит с воем голодным волкам…»

Почему он пропел именно эту, а не какую-то иную, счастливую песнь?.. Почему, в то время, как та, которую он называл своей доченькой, как ему верилось, признала его — он, вместо излияния счастья, припомнил именно эту мрачную песнь. Да он и сам не мог объяснить этого, но вот горько-горько у него в груди стало, как никогда прежде еще и не было — раньше то иная горечь с кровью, а тут тоска, осень безысходно долгая темная-темная ему представилась. А на самом деле, где-то в глубине он понял, что никогда ему не обрести этой Новой Жизни — что мир этот увядает, что над ним самим тяготит злой рок. И еще, с каким-то безысходным ужасом, он осознавал, что этот самый рок, в виде белокрылой голубки, упирается ему сейчас в грудь. И он рыдал, и он молил, чтобы она не оставляла его — никогда, никогда бы не оставляла. А Робин вдруг вспомнил, как тогда стоял у водопада, и говорил эти строки, как потом погрузил в журчащую поверхность руки, и почувствовал, там прикосновенье чьих-то ладоней, как потом несколько дней ходил восторженный, ничего кругом не замечая, и веря, что — это Вероника одарила его прикосновением. Теперь он все понял, и шептал:

— Порою лишь одно воображенье,Лишь образы, надежды и мечты;Дают нам страсть и вдохновенье,Во мраке представляют вдруг цветы.

Но что есть быль, что только грезы,Что чувства сильные дает?И что согреет в лютые морозы,Когда лишь ветер, словно волк ревет…

Но заревел, однако, не ветер, заревел дракон, который темным утесом над их головами пронесся, и в полуверсте выпустил колонну ослепительного изжигающего пламени, хотя так же мог выпустить и над их головами, и только по какому-то наитию изверг несколькими мгновеньями позже. Тогда же голубь заговорил самым мирным голосом:

— Что же вы — долго ли еще мгновенья драгоценные тратить будете?.. Эльфы то гибнут, край разоряется. Вы то здесь воздыхаете, а могли бы жизни спасать, могли бы героями сегодня же стать…

Альфонсо, который стоял на коленях перед девочкой и Маэглином, прорычал глухо, гневно:

— Довольно!.. Ты можешь не тратить больше слов, можешь не смущать нас картинами грядущего — сегодня ничего у тебя не удастся.

Иные братья ничего не говорили, но все глядели на голубя с такой же уверенностью. Что же касается Маэглина, то он, погруженный в свое глубокое, трагичное чувство, не видел, и не слышал ничего, происходящего вокруг. Он, обжигаемый слезами девочки, и сам плача, шептал:

— Ну, ничего-ничего; мы все равно, что-нибудь придумаем… Ты, маленькая моя, родненькая моя, ты доченька моя долгожданная — ты вот пожалуйста пообещай мне, что не оставишь больше меня никогда. Пожалуйста, молю тебя — пообещай!.. А то пройдет немного времечка, и вздумаешь ты меня, все-таки, оставить…Ты, миленькая моя, пойми, что мне без тебя и жизнь не жизнь. Уйдешь, уйдешь… Ну а я то что, на кого ты меня оставишь?!.. Доченька, я ж теперь ни одного мгновенья, чтоб тебя не видеть, не выдержу. Ну, пожалуйста, пожалуйста утешь, что не бросишь никогда. Ну, ты только послушай, как сердце то бьется… Ведь разорвется… Доченька, молю!..

Девочка хотела ответить что-то, но не успела, так как дракон, сделав полукруг в несколько верст, с ревом от которого в ушах заложило, пронесся низко над их головами, и выпустил очередной изжигающий поток, совсем уж близко, в соседней роще, так что ярко-кровавые отсветы с силой хлынули оттуда, а над кронами деревьев взвились огненно-дымчатые клубы; земля задрожала много сильнее прежнего, ручеек покрылся сильной рябью, тоже кровью окрасился. Теперь клубящаяся, наполняющаяся зловещими отсветами туча расползлась уже в полнеба; вот еще один дракон промелькнул на некотором отдалении — оттуда взвилась очередная зарница. Предупреждая слова ворона, Альфонсо выкрикнул:

— Нет и нет! Не смей больше ничего говорить!.. Да, мы уж знаем все твои речи! НЕТ!!! Пусть горит этот край, пусть погибнем мы, эта девочка, весь мир, но мы не будем поступать, как того хочешь ты!.. Можешь говорить, что мы глупцы, что мы могли бы владеть всем миром, а уходит в грязь — только одно — мы тебя не станем слушать!.. Потому что… потому что верно говорил Фалко — ведь ты Ворон. Ведь это по твоей вине погибла Нэдия! И твоя Вероника, Робин! И твоя Маргарита, Вэллас!.. И все вы — все ваши жизни, были разрушены его желанием! Что ж ты в обличии голубки прячешься?!.. Ну — обратись опять в ворона! Зачем прятаться, если все уже тебя раскусили!..

— Что же гибните!.. — стремительно, со вдруг прорезавшейся несказанной, изжигающей яростью выкрикнул этот «голубь».

Девочка была испугана этим криком больше чем воплями драконов, и она выпустила его. Голубь стремительно взмыл вверх, в одно мгновенье стал лишь точкой, но и точка эта пропала на фоне гневных, клубящихся утесов. Оставшись без него, они некоторое время пребывали в оцепененье, которое разбито было очередным воплем дракона, пролетевшего поблизости.