Голоса потерянных друзей - Лиза Уингейт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пес начинает лаять, но вскоре затихает. Он, наверное, напуган не меньше меня.
Я пытаюсь нащупать бабушкины бусины, чтобы успокоиться, а потом вспоминаю, что их со мной больше нет.
С соседнего пригорка доносится какой-то шорох. Я испуганно вздрагиваю.
«Похоже на шаги. — проносится мысль. — Наверное, это человек… Или люди. А может, это зверь на четырех лапах. И кажется, тяжелый. Медведь? Выследил добычу, а теперь приближается и вот-вот нападет… Но нет… кажется, прошел мимо. Да никого тут нет, Ханни! Это все твои выдумки. У тебя уже разум от страха мутится».
Снова кричит пантера, но по-прежнему вдалеке. Ухает сова. По моему телу пробегает дрожь, и я запахиваю потуже ворот рубашки, чтобы защититься от москитов.
Я гоню лошадей, вслушиваюсь в ночные шорохи, гадаю, что же делать дальше. Старая дорога, должно быть, уходит на много миль вперед — по ней лесорубы вывозят из болот кипарис и доставляют товары к реке, — но едва ли она соединяет между собой поселения. Мы уже давно двигаемся вдоль нее, но ни люди, ни жилища нам не встретились. Даже ни одной хибарки с огоньком в окне, ни одного селения на опушке, ни дыма, вьющегося над чьим-нибудь костерком. Попадаются лишь следы палаточных лагерей да отпечатки подков и колес на земле. Это значит, что никто в этих местах не живет, а все только приезжают по делам, а потом возвращаются восвояси.
Искорка спотыкается об упавшую ветку и припадает на передние ноги, а меня едва не срывает со спины серого скакуна, но я успеваю его остановить. Поводья Искорки выскальзывают у меня из рук и шлепаются в грязь.
— Эй, — шепчу я и быстро спрыгиваю на траву. — Тише, тише.
Я кидаюсь к лошади и помогаю ей подняться, чтобы она не завалилась на бок и не сбросила мисси Лавинию, которая, надеюсь, еще жива. Впрочем, как знать: она не издает ни звука.
— Тише, тише. Все хорошо, — шепчу я и глажу Искорку по шее. Она порядком утомилась за сегодня. И сил идти дальше у нее нет.
Во влажном воздухе угадывается запах отсыревшего угля.
Я иду на него и вскоре нахожу остатки небольшого лагеря у поваленного дерева. Обнажившиеся корни тянутся к луне, точно костлявые пальцы с длинными острыми когтями. Ну что ж, какое-никакое убежище. Да и дерево уже погибло: можно наломать сухих щепок и разжечь костер.
Кости мои ноют, пока я торопливо разрываю землю, чтобы отпугнуть живность, которая может в ней прятаться, развязываю узелок и раскладываю клеенку. Затем стреноживаю лошадей, чтобы они не убежали, если вдруг испугаются. Последним делом я стаскиваю вниз мисси Лавинию и Джуно-Джейн, доволакиваю их до ствола дерева и укладываю рядом с ним. Пахнет от них до того скверно, что даже москиты не приближаются к ним. Кожа у них влажная и холодная от долгого путешествия по болотам, но обе дышат. Джуно-Джейн стонет, точно ей сделали больно, а мисси Лавиния даже не шевелится.
Пес ни на шаг от меня не отходит, и хотя я немножко боюсь собак, я благодарна ему за компанию. «Нечестно всех под одну гребенку стричь, Ханни», — говорю я себе. Этот день — если мне только удастся его пережить — преподал мне хороший урок. Славный все-таки зверь этот пес-недоросток. У него отзывчивое сердце, которому не хватало лишь одного — чтобы кто-то проявил о нем заботу.
«В добром сердце злу не место, — раздается в голове матушкин шепот. — У тебя, Ханни, сердце доброе. Не пускай в него зло. Не открывай ему свои двери — и не важно, какими речами оно будет тебя умасливать и как часто будет заявляться на порог».
Я пытаюсь дать мисси Лавинии и Джуно-Джейн хоть немного воды, но глаза у них закатились, а рты с распухшими языками безвольно разинуты, и вода вытекает из них. В конце концов я сдаюсь и снова укладываю их у корней. Утолив голод и жажду, я прячу сушеное мясо на соседнем дереве и устраиваюсь на земле. Что бы ни случилось с нами в эту ночь, я вверяю себя в руки святых. Сама я слишком устала для новых битв.
Прочитав про себя «Отче наш», я незаметно засыпаю.
А утром меня будят голоса. Я открываю глаза, ожидая увидеть Тати, Джона и Джейсона у костра, на котором готовится завтрак. Летом мы стряпаем на улице — в хижине и без того жарко. Но солнце бьет в лицо, просачиваясь сквозь веки, а кругом будто раскинулся пестрый турецкий ковер вроде тех, что я видела в доме хозяйки, — расцвеченный рябью теней и утренних красок. И когда это солнце успело взойти так высоко? Каждый день — не считая воскресенья — мы встаем в четыре, как и рабочие отряды в стародавние времена. Вот только сейчас надсмотрщик уже не выгоняет нас из кровати звуками горна, а помощники не несут на головах самодельные «печурки» — ящики, наполненные углем из костра, мясом и сладким картофелем, и не оставляют их на краю поля, чтобы еда «дошла» и подрумянилась.
Теперь нас, издольщиков, никто не заставит горбатиться в грязи и есть как животные. Мы сидим на стульях и подкрепляемся за столом. Как и полагается. А потом идем работать.
Наконец я открываю глаза, но никакой фермы не вижу. Вместо нее передо мной предстают перепачканные лошади, собака и две девушки, лежащие без сознания на клеенке — полуживые, а может, уже и мертвые, этого я пока не знаю.
И я снова слышу голоса.
И тут с меня окончательно слетает сон. Я приподнимаюсь, сажусь на корточки, прислушиваюсь. Да, где-то в отдалении разговаривают. Вот только слов не различить.
Старушка Искорка смотрит на дорогу и двигает ушами. Собака вскакивает, устремив взгляд туда же. Серый конь принюхивается, широко раздувая ноздри. Я слышу его ржание — гортанное, негромкое.
Подхожу к нему, глажу его по морде.
— Тс-с-с, — шепчу я коню и собаке.
Неужели нас догнали лесорубы?
Второй рукой я прикасаюсь к Искорке, чтобы ее успокоить. Пес льнет ко
